Джон Стейнбек - Гроздья гнева

– Что же, там апельсины везде растут?

– Ну, может, и не везде, а все-таки их много.

Небо посерело на утреннем свету. И сборы были закончены: бочонки со свининой стояли наготове, плетушку с курами оставалось только поставить на самый верх. Мать открыла духовку и вынула оттуда зарумянившиеся, хрусткие кости, на которых было еще много мяса. Руфь, не проснувшись как следует, сползла с ящика на пол и опять заснула крепким сном. Но старшие стояли у дверей и, поеживаясь, глодали вкусные свиные кости.

– Пожалуй, пора будить деда и бабку, – сказал Том. – Светает.

Мать сказала:

– Не хочется их поднимать, разбудим перед самым отъездом. Пусть поспят. Руфь и Уинфилд тоже совсем не выспались.

– Отоспятся дорогой, – сказал отец. – Там наверху хорошо, удобно.

Собаки вдруг побежали к дому и остановились, прислушиваясь. Потом с отчаянным лаем скрылись в темноте.

– Что такое? – удивился отец. Но вдали послышался голос, успокаивающий собак. Собаки продолжали лаять, но уже не так свирепо. Шаги приближались, и они увидели подходившего к дому человека. Это был Мьюли Грейвс в надвинутой на самые глаза шляпе.

Мьюли застенчиво подошел к ним.

– С добрым утром, – сказал он.

– А, Мьюли! – Отец помахал рукой со свиным мослом. – Заходи, Мьюли, поешь свининки.

– Нет, – сказал Мьюли. – Я есть не хочу.

– Брось, Мьюли, чего там! – Отец прошел на кухню и, вернувшись, протянул ему несколько ребрышек.

– Я не за тем сюда пожаловал, – сказал Мьюли. – Шел мимо, вспомнил, что вы уезжаете, дай, думаю, зайду, попрощаюсь.

– Скоро двинемся, – сказал отец. – Часом позже – и ты не застал бы нас. Видишь – все уложено.

– Все уложено. – Мьюли посмотрел на грузовик. – Иной раз и мне хочется поехать, разыскать своих.

Мать спросила:

– А они писали тебе из Калифорнии?

– Нет, – ответил он. – Ничего не писали. Правда, я не справлялся. Надо будет как-нибудь зайти на почту.

Отец сказал:

– Эл, разбуди деда с бабкой. Пусть поедят. Скоро выезжать. – И когда Эл зашагал к сараю, отец обратился к Мьюли: – Ну, Мьюли, хочешь с нами? Мы ради тебя потеснимся.

Мьюли откусил мясо с ребра и стал разжевывать его.

– Иной раз мне самому кажется, что можно бы уехать. Да нет, где там, – сказал он. – Я уж себя знаю: сбегу в последнюю минуту и затаюсь, как призрак на погосте.

Ной сказал:

– Ты дождешься, Мьюли Грейвс, помрешь где-нибудь в поле.

– Я сам знаю. Я уж об этом думал. Бывает тоскливо одному, бывает ничего, а то и совсем хорошо. Да не о том речь. Вот если вы повстречаете кого-нибудь из моих, – я за этим и пришел, – если повстречаете их в Калифорнии, скажите, я живу хорошо. Скажите, мне здесь неплохо. Не надо им знать, как я живу. Скажите, вот заработает денег и приедет.

Мать спросила:

– На самом деле приедешь?

– Нет, – тихо ответил Мьюли. – Нет, не приеду. Не могу. Теперь уж никуда отсюда не двинусь. Если б пораньше – уехал. А теперь – нет. Я много что передумал, много что понял. Теперь уж никуда не уеду.

На дворе стало светлее. Огоньки фонарей побледнели. Эл вернулся, ведя под руку с трудом ковылявшего деда.

– Он и не думал спать, – сказал Эл. – Я его за сараем нашел – сидит там один. С ним что-то неладное случилось.

Глаза у деда были тусклые, их злобный огонек исчез без следа.

– Ничего со мной не случилось, – сказал он. – Не поеду, и все тут.

– Не поедешь? – спросил отец. – То есть как так не поедешь? У нас все собрано, все готово. Надо ехать. Здесь оставаться нельзя.

– Кто говорит, чтобы вы оставались? – сказал дед. – Поезжайте. А я с вами не поеду. Я чуть не всю ночь думал. Я здешний, я здесь всю жизнь прожил. И плевать мне на виноград и апельсины, пусть там хоть завались ими. Никуда не поеду. Хорошего здесь мало, но я здешний. Вы поезжайте, а я останусь. Где жил, там и буду жить.

Они столпились вокруг него. Отец сказал:

– Так нельзя, дед. Здесь скоро все запашут тракторами. Кто тебе будет стряпать? Как ты будешь жить? Кто о тебе позаботится? Ведь с голоду умрешь!

Дед закричал:

– Да ну вас всех! Я хоть и старик, а сумею сам о себе позаботиться. Вот Мьюли живет, и ничего. И я так буду жить. Сказал – не поеду, и дело с концом. Берите с собой бабку, а от меня отвяжитесь, – и довольно об этом.

Отец растерянно проговорил:

– Слушай, дед! Ну послушай минутку!

– Ничего не желаю слушать! Я свое сказал.

Том тронул отца за плечо.

– Па, зайдем в комнаты. Я тебе кое-что скажу. – И по дороге к дому крикнул: – Ма, пойди на минутку!

В кухне горел фонарь, на столе стояла полная тарелка свиных костей. Том сказал:

– Слушайте! Я знаю, старик имеет право решать – ехать ему или не ехать, но ведь его одного нельзя оставить.

– Конечно, нельзя, – сказал отец.

– Так вот. Если связать его, взять силой – как бы не покалечить. Да он озлится, сам себя изуродует. Спорить с ним нечего. Хорошо бы его напоить, тогда все уладим. Виски есть?

– Нет, – ответил отец. – Ни капли. И у Джона тоже нет. Он когда не пьет, ничего такого не держит в доме.

Мать сказала:

– Том, у меня осталось полбутылки снотворного, еще с тех пор, как у Уинфилда болели уши. Как, по-твоему, подействует? Уинфилд сразу засыпал.

– Что ж, может быть, – сказал Том. – Давай ее сюда. Во всяком случае, надо попробовать.

– Я выкинула ее на помойку, – сказала мать. Она взяла фонарь, вышла и вскоре вернулась с бутылкой, в которой была налита до половины какая-то темная жидкость.

Том взял у нее лекарство и попробовал его на вкус.

– Не противное, – сказал он. – Налей ему чашку черного кофе покрепче. Сколько же дать – чайную ложку? Нет, лучше две столовых, чтобы наверняка.

Мать открыла плиту, поставила кофейник поближе к углям, налила в него воды и всыпала кофе.

– Придется в банке дать, – сказала она. – Чашки все уложены.

Том и отец вышли во двор.

– Имею я право собой распоряжаться? Кто здесь ел свиные ребра? – бушевал дед.

– Мы ели, – ответил Том. – Мать сейчас нальет тебе кофе и тоже даст поесть.

Дед прошел на кухню, выпил кофе и съел кусок свинины. Все молча стояли во дворе и смотрели на деда в открытую дверь. Они увидели, как он зевнул и покачнулся, потом положил руки на стол, опустил на них голову и заснул.

– Он и так был усталый, – сказал Том. – Не трогайте его раньше времени.

Теперь все было готово. Бабка, вялая и еще не проснувшаяся как следует, спрашивала:

– Что тут у вас делается? Что вы вскочили в такую рань? – Но она оделась и вела себя мирно. Уинфилда и Руфь разбудили; они сидели притихшие и все еще клевали носом. Утренний свет быстро растекался над землей. И перед отъездом суета вдруг стихла. Они стояли посреди двора, и никому не хотелось первому сделать решительный шаг. Теперь, когда пришло время трогаться в путь, им стало страшно не меньше, чем деду. Они видели, как мало-помалу обрисовываются стены сарая, как бледнеют огоньки фонарей, уже не отбрасывающих на землю пятен желтого света. В восточной части неба одна за другой гасли звезды. А они все еще не могли двинуться с места, оцепенев, точно лунатики, и глаза их смотрели вдаль, не замечая того, что было вблизи, и видели сразу всю ширь рассветного неба, всю ширь полей, всю землю до самого горизонта.