Мартин Кукучин - Дом под горой

Уже изрядно стемнело, когда Нико и Зандоме вышли на улицу. Звезды зажглись, кротко глядят на нашу землю. Во дворах все угомонилось, опустели улицы, лишь из домов глухо доносится говор их обитателей, собравшихся у очага. Похолодало: в воздухе чувствуется влажность. Откуда-то из-за города, вероятно, с того места, где стоит распятие, долетает протяжная песня; мощно звучат мужские голоса.

Зандоме взял приятеля под руку.

— Ну, а ты все еще обгладываешь одну и ту же кость?

— Что ты имеешь в виду?

— Твою идею жениться на Претурше.

Зандоме почувствовал, как дрогнула рука Нико.

— Почему ты спросил именно сейчас?

— Потому, что видел малютку Зоркович. По-моему, выросла девица хоть куда. Одета, правда, ужасно, но видно — прелестное существо.

— Вот-вот! Даже такая одежда не спасла ее от твоего взгляда, — сердито буркнул Нико, опять его возмутила бесцеремонность друга. — А ведь эта одежда вдвойне священна: наполовину монастырская, наполовину детская.

— Я любуюсь женщиной, если она заслуживает восхищения, что бы ни было на ней надето. А Дорица заслуживает восхищения. И не видят этого одни слепые, за которых нам остается только молиться, чтоб прозрели.

— Похвала в твоих устах немного значит. Ты расточаешь их и на менее прекрасные предметы.

Зандоме рассмеялся.

— Ты первый человек, отказывающий мне в чувстве вкуса! А я, amice [56] друг (итал.) . , в таких делах всегда руковожусь вкусом.

И все же Нико не в силах совладать со своим недовольством. Слова Зандоме оскорбляют его. Оскорбляет тон, каким он говорит о Дорице, да и вообще — уже одно то, что он о ней говорит…

Они остановились у ворот Дубчичей, и тут Зандоме не выдержал:

— Ты за что-то сердишься на меня. Между тем ты — счастливец, а счастливцам никогда не следовало бы сердиться. Ты завоевал сердца двух самых красивых девушек. И не знаешь теперь, в пользу которой решить: колеблешься, медлишь, мучаешься и обижаешься на лучших своих друзей. А решение-то ясно, как день!

— Господи, о чем ты?

— О том, что пора тебе решиться и сделать своей верной и честной супругой эту малютку.

— Жаль мне тебя, Зандоме! — возмутился Нико. — Как известно, я связан словом.

— Я бы позволил связать себя только любовью. Ну, не сердись! — И Зандоме, крепко пожав ему руку, скрылся в темноте.

Зандоме ушел, а слова его все звучат в ушах нашего Нико; назойливо, непрестанно, они как бы уговаривают — и как бы угрожают. Нико не может отделаться от них, вырваться из-под их власти. Долго стоял он перед своими воротами, под шумящей сосной, давая улечься, упорядочиться смятенным мыслям. Как показаться маме на глаза в таком состоянии?

Равновесия обрести ему так и не удалось. Весь вечер он был задумчив и даже грустен. После ужина сразу пожелал матери доброй ночи и ушел к себе. Не поговорил, не обсудил дел на завтра.

Шьора Анзуля не может подавить в себе чувства горечи, хоть и старается не показывать виду, что обижена. «В последнее время завелись у нас странные манеры, — думает она. — От них мужиком отдает, впрочем, кажется, все мужицкое нынче в моду входит…»

— Знаете, о чем расспрашивала меня старая Претурша? — заговорила Мандина, убиравшая со стола.

— Откуда мне знать?

— Не купил ли господин для Катицы чего-нибудь из золота — перстень, цепочку или еще что…

— Это его забота, Мандина. А ты что ответила?

— Не знаю, мол.

— Мандина, если ты еще что-нибудь ей сказала, то плохо ты поступила! До этих вещей тебе дела нет, — строго проговорила хозяйка.

— Больше ничего, ни словечка я не вымолвила, госпожа! Шла я по площади, а она меня остановила и давай выхваляться: мол, господин обещал ей и то, и се — теперь, дескать, все увидят!

— Ладно, Мандина, убирай со стола! — оборвала ее шьора Анзуля, почувствовав нечто вроде отвращения.

Чем дальше, тем ей яснее, что сын зашел в тупик, что какая-то темная сила вырывает его из ее объятий, толкает в пропасть…

Недовольная, взволнованная, ходит Анзуля по дому: отругала Юре, зачем не выгнал мулов на пастбище, и, наконец, совсем расстроенная, уединилась в своей комнате. Здесь только хлынули слезы — никто их не видит, не считает: горькие, жгучие слезы, не приносящие облегчения.

Но скоро она взяла себя в руки. «Ладно, есть и у меня, для кого покупать! Всяк по своему вкусу и желанию…» Эта мысль утешила ее, даже порадовала — словно вот представилась возможность исправить ошибку сына. Анзуля села за столик, взяла ручку слоновой кости, и перо быстро забегало по бумаге.

Когда она кончила писать, то совсем уже успокоилась. Что поделаешь, она ведь тоже женщина! За письмом к портнихе, за указаниями и советами, касающимися тайн туалета, Анзуля забыла обо всем на свете. Даже о своем горе, которое испытывает всякий раз, думая о судьбе единственного сына.

Утром, перед самой отправкой почты, шьора Анзуля послала Мандину к Зорковичам.

— Попроси барышню прийти сейчас же, только пусть никому не говорит, куда идет. Даже маме! И веди ее прямо ко мне в комнату.

«Что это опять за новости? — всю дорогу ломала себе голову служанка. — Опять что-то затевают… Право, никак, грешница, не пойму, что творится….»

Дорицу она застала одну. Таинственным шепотом передала ей, что госпожа зовет ее, да поскорей, и чтоб никому ни слова…

— В чем дело, Мандина? Уж не случилось ли чего? Может, с тетей? — забеспокоилась девушка.

— Э, у нас вечно всякие новости… Только госпожа, слава богу, здоровы. Опять, поди, с господином что…

— Так это с ним неладно? — совсем перепугалась Дорица.

— Ништо ему, только задумчивый какой-то. Что-то ему не так… А зачем глупости делает? Вон и госпожа сами не свои, я-то знаю, — с важностью добавила Мандина. — Зря стараются скрыть, частенько вижу у них слезы…

— Да что же с ней, господи? Говорите наконец!

— Что толку говорить. Сами знаете — все та, из-под Грабовика. С той поры как связался с ней, право, все вверх дном. И госпожа уже не такие, как прежде. Мучаются, сердце болит…

Дорица смотрит с удивлением и страхом. Ничего она не понимает.

— Да о чем вы? Кто это — «та, из-под Грабовика»? Расскажите мне все…

— Ах, вы еще не знаете, не сказывали вам… Правда? — Мандина просто в восторге: как же, она первая поразит Дорицу такой новостью! И с подлинным наслаждением рассказала старая все о романе Нико, от начала и до конца. Не преминула присовокупить и собственные комментарии, довольно колкие и неприязненные. В запале своем Мандина не замечала, как бледнеет Дорица, как подогнулись у нее колени, так что она опустилась на стул, судорожно ухватившись за край стола, чтоб не упасть. Мандина заметила ее состояние только под самый конец своего повествования, которое она заключила возгласом: