Бана - Кадамбари

Когда песня умолкла и замерла лютня, девушка, похожая на лотос, на котором стихло жужжание пчел, совершила поклонение Харе, обошла изваяние слева направо, а затем повернулась к Чандрапиде и словно бы ободрила его своим взглядом. Этим взглядом, светлым по природе и непритворным в силу ее подвижничества, она как бы коснулась его своей добродетелью, омыла священной водою, благословила аскезой, одарила чистотой, наделила благочестием, наградила исполнением желаний, а потом сказала: «Добро пожаловать, путник! Как ты, господин, попал в этот край? Вставай же, пойдем со мной, я приму тебя как гостя».

Когда Чандрапида услышал эти слова, то, почитая за милость уже одно то, что девушка обратила на него внимание, он поднялся, благодарно ей поклонился и, учтиво ответив: «Как прикажешь, госпожа», — пошел за ней, будто ученик за учителем. По дороге он подумал: «Какое счастье, что, завидев меня, она не скрылась. Сердце мое полно любопытства и желания ее расспросить. Хотя она обладает божественной внешностью, редкой даже для подвижников, поведение ее настолько благородно и исполнено доброты, что, если я почтительно ее попрошу, надеюсь, она не откажет мне рассказать историю своей жизни». Так решив и пройдя вслед за девушкой около ста шагов, он увидел пещеру, вблизи которой деревья тамалы росли так густо, что казалось, в разгар дня наступила ночь. Пещера скрывалась за зарослями лиан, на распустившихся ветках которых сладкозвучно жужжали опьяневшие от меда пчелы. Рядом пенились ручьи, которые, падая с большой высоты, с протяжным грохотом разбивались об острые края белых камней, разбрасывали во все стороны холодные как льдинки водяные брызги и окутывали пещеру влажной дымкой. У входа в пещеру, по обе ее стороны, низвергались два водопада с водою белой как снег, или жемчуг, или смех Шивы, так что казалось, что свисают вниз два трепещущих опахала. А внутри пещеры стояло несколько драгоценных кувшинов для омовения, висело платье для йогических упражнений, к рукоятке тростникового посоха была привязана пара сандалий, сплетенных из кожуры кокосовых орехов, в одном из углов разложена постель из лыка, обсыпанная золою, в другом — находилась круглая чаша для сбора милостыни, словно бы вырезанная из лунного диска, и рядом с нею кувшин для воды, выдолбленный из тыквы.

Чандрапида сел на камень у входа, а девушка положила лютню у изголовья своей постели и, дабы принять гостя с подобающим ему почетом, пошла зачерпнуть воды из водопада. Когда она приблизилась к царевичу с водой в пригоршне, Чандрапида сказал: «Довольно! К чему эти хлопоты? Ты и так, госпожа, оказала мне великую милость. Не нужно никаких стараний. Ведь достаточно увидеть тебя, чтобы, все равно что прочитав гимн „Ригведы“, очиститься от всякого зла. Присядь!» Однако по настоянию девушки, он все же позволил ей исполнить обряд гостеприимства, но при этом сам, низко склонив голову, выказал ей всяческое почтение. А когда девушка завершила обряд и села рядом с ним на камень, он после недолгого молчания в ответ на ее расспросы рассказал все о себе, начав с похода на завоевание мира и кончив тем, как попал сюда, преследуя пару киннаров.

Выслушав его рассказ, девушка встала и с чашей для милостыни в руках обошла деревья, растущие подле храма. Вскоре чаша оказалась полной плодов, которые сами попадали с веток. Возвратившись к Чандрапиде, девушка предложила ему их отведать. А Чандрапида подумал: «Поистине, нет ничего недоступного для подвижничества. Что может быть удивительнее того, как эти безжизненные деревья, словно разумные существа, воздают почет благородной госпоже и сами предлагают ей свои плоды. Вот чудо, какого мне не приходилось видеть!» Преисполненный великого изумления, он встал, пошел за Индраюдхой и, расседлав его, привязал рядом с пещерой. Затем, умывшись под струями водопада, он отведал сладких как нектар плодов и напился холодной как лед воды. Ополоснув после еды рот, он подождал в стороне, пока девушка тоже не утолила голод и жажду плодами, кореньями и водою. А когда она, закончив трапезу и совершив предписанные вечерние обряды, села на камень, Чандрапида тихо приблизился к ней, сел рядом и почтительно проговорил: «Госпожа, нескромность, свойственная людям, да еще усиленная любопытством, да к тому же подкрепленная твоим радушием, побуждает меня, чуть ли не вопреки собственной воле, задать тебе несколько вопросов. Ибо даже крупица внимания со стороны просветленного возбуждает у недостойного смелость; даже малое время, проведенное ими вместе, создает близость, даже намек на гостеприимство порождает дружбу. Поэтому, если это не причинит тебе беспокойства, удостой меня рассказа о себе. Чей род осчастливила ты, госпожа, своим рождением: марутов, риши, гандхарвов, гухьяков или апсар? Отчего, юная и нежная, как цветок, ты приняла на себя столь суровый обет? Что общего у твоей молодости и этого покаяния, у твоей красоты и прелести и этого умерщвления плоти? Мне кажется немыслимой связь между ними. Почему ты живешь одна в безлюдном лесу, покинув блаженную обитель богов на небе, населенную сиддхами и садхьями? Отчего так сияет белизной твое тело, хотя оно и сотворено, как у всех, из пяти стихий? {241} 241 …пяти стихий? — См. примеч. 113. Я никогда и нигде не видел такого чуда и не слышал ни о чем подобном. Смилуйся надо мной, благая, поведай мне о себе!»

Выслушав его, девушка какое-то время молчала, о чем-то мучительно размышляя, а затем, не произнеся ни слова, закрыла глаза и с тяжкими вздохами принялась плакать. Потоки слез, которые словно бы пенились добротой ее чувств, струились животворной влагой ее аскезы, искрились светлым сиянием ее глаз и изливали наружу чистоту ее сердца, стали течь беспрерывной чредой по ее прекрасным, круглым ланитам, падать на землю сплошной вереницей капель, будто жемчуг из разорванного ожерелья, разбиваться брызгами о ее высокую грудь, прикрытую платьем из лыка. Видя ее рыдающей, Чандрапида подумал: «О, сколь тяжелы удары судьбы, если они способны сломить даже ту, кого, казалось бы, нельзя сломить. Поистине, нет таких невзгод, которые бы миновали того, кто наделен плотью. Поистине, неотвратима смена радостей и бед! Однако слезы ее возбудили в моей душе еще большее любопытство. Немалой должна быть причина подобной скорби, особенно у такой, как она: земля не заколеблется от слабого толчка». Однако, как ни велико было любопытство Чандрапиды, он, почитая себя виновным, что невольно заставил девушку вспомнить о своих несчастьях, встал и принес воды из ручья, чтобы она омыла себе лицо. И хотя слезы у нее еще продолжали струиться непрерывной чредой, она, тронутая его учтивостью, сполоснула покрасневшие глаза, вытерла лицо полой платья, а затем, глубоко и горько вздохнув, проговорила: «Царевич! К чему тебе знать, отчего я, негодная, жестокосердая, злосчастная от рождения, отреклась от мира? Эта история недостойна того, чтобы быть услышанной. Но раз тебе так хочется, я ее расскажу. Слушай!»