Энтони Берджесс - 1985

Только индивид может быть истинным анархом. Оруэлл это понимал, когда писал «1984», свою аллегорию извечного конфликта между индивидом и коллективом. Невзирая на то что ему тридцать восемь лет, Уинстон Смит, в силу своего невежества, очень юн, хотя это невежество не вполне его вина. Единственная свобода, какую он может придумать, — право сказать, что есть верно, а что ложно. Как правильно говорит О’Брайен, у него нет метафизики, которую можно было бы противопоставить доктрине государства. Даже имей он внятное мировоззрение, он не смог бы одержать верх над мощной машиной партии. Но у него хотя бы оставалось стоическое удовлетворение — как у персонажей Сенеки — точно знать, за что он сражается в битве, которую неминуемо проиграет. Эта ситуация — мелодраматичное преувеличение той, в которой, даже при терпимо демократическом режиме, оказывается сегодня любой свободомыслящий индивид. Индивид, чьим истинным святым покровителем является Торо, всегда противостоит государству, и его свободы неизбежно будут сокращаться по мере того, как группы влияния требуют все больше свобод себе. Время, которое могло бы быть отдано на развитие его ума, поглощается заполнением формуляров и безнадежной борьбой с бюрократией. Деньги у него изымают. Он не может свободно путешествовать по миру, поскольку ограничен в иностранной валюте положениями о контроле за обменом валюты. Акцизы на такие радости, как табак или алкоголь, могут повыситься настолько, что эти радости станут ему недоступны. Но он все еще способен выносить свободное суждение в эпистемологических, эстетических и нравственных вопросах и действовать или не действовать, исходя из этих суждений. Он может попасть в тюрьму, поскольку считает войну злом. Он может убить, если после долгого размышления сочтет, что убийство — единственная возможная реакция на посягательство на его личность, или на его любимых, или на его собственность. Он может красть, клеветать, творить, писать или рисовать непристойности. Разумеется, он должен быть готов пострадать за осуществление свободы воли — вплоть до смертного исхода. «Бери, что хочешь, — говорит испанская пословица, — и за это плати». Важно то, что человеку не следует действовать без полного понимания смысла своего поступка. Это условие его свободы.

Я вполне сознаю, что есть что-то невыносимо романтичное в вышеизложенной точке зрения на человеческую свободу. Она как бы постулирует существование неприступной цитадели в нашей черепушке, где сохраняются, как бы ни бился о ее укреплении враг, ценности индивидуализма. Каменные стены да не создадут тюрьмы. Это очень старомодно и свидетельствует о недостаточном понимании ресурсов современной диктатуры. Первые два фильма, поставленные по роману «1984» (теперь, кажется, их уже не показывают), заканчиваются тем, как, стоя перед расстрельной командой, Уинстон и Джулия кричат: «Долой Старшего Брата!» Их авторы совершенно не поняли суть книги. Главная задача партии — не ликвидация своих врагов, а превращение их в добропорядочных граждан. Наказание не важно, зато выжигание ереси существенно необходимо. Седьмой покров должен пасть с инакомыслящего разума, дабы возможно было, изнасиловав его, оплодотворить партийной доктриной. Однако, зная, что никакой неприступной цитадели не существует, многие из нас упорствуют в вере или в желании верить, что в каждой индивидуальной душе есть какая-то часть, которая ускользает от тирана. Ангсоц усвоил урок христианских мучеников, чьи тела были уничтожены, но чьи голоса звучат. Этимологический «мученик» — это свидетель. Справедливость нового государства «свидетелей» не допускает.

Многие из нас сегодня, кто не стремится намеренно попасть в тюрьму, тем не менее лелеют втайне мечту, что их отправят туда наслаждаться — парадоксально! — истинной свободой. Стрессы современной жизни невыносимо множатся, и виним мы не только государство. Нужно оплачивать счета, машины ломаются и не поддаются починке, крыши текут, автобусы не приходят, приходится делать скучную работу, невозможно свести концы с концами, надо выплачивать страховку, болезнь, панорама жестокого мира, разворачивающаяся в утренней прессе. Так и тянет быть наказанным в духе Кафки за преступление, которого не совершал, но в котором тем не менее готов чувствовать себя виноватым, и сбросить с себя всяческую ответственность. Мечта об одиночном заключении, о том, чтобы написать, как Джон Буньян, «Путешествие пилигрима» или, как Оскар Уайльд, «Балладу Редингской тюрьмы». Даже желание быть лишенным книг, бумаги, карандашей, света, когда, чтобы не сойти с ума, вынужден сочинять в голове бесконечную эпическую поэму героическими строфами. Никакое железо клетку не запирает. Что человек делает в заточении, истинная проверка того, насколько он свободен. Ангсоц, однако, прекрасно разбирается в неисправимом своеволии человеческой воли и с комфортом поселится с нами даже в карцере.

Однако, хотя какотопия Оруэлла есть символ и воплощение всех несвободных обществ, мы очень мало что узнаем о подчинении свободного разума методам науки. Что случится в 1990-м или в 2900-м, еще не ясно, но в 1984-м нет никаких признаков того, что мозг будет изменяться посредством хирургической операции или обработки различными психотехниками. Действительно, в романе есть эпизод, где в подвалах Министерства любви О’Брайен показывает Уинстону, что вложить в человеческий мозг представление Партии о реальности возможно с использованием каких-то технических приемов.

— На этот раз больно не будет. Смотрите мне в глаза.

Произошел чудовищный взрыв — или что-то показавшееся ему взрывом, хотя он не был уверен, что это сопровождалось звуком. Но ослепительная вспышка была несомненно. Уинстона не ушибло, а только опрокинуло. Хотя он уже лежал навзничь, когда это произошло, чувство было такое, будто его бросили на спину. Его распластал ужасный безболезненный удар. И что-то произошло в голове. Когда зрение прояснилось, Уинстон вспомнил, кто он и где находится, узнал того, кто пристально смотрел ему в лицо; но где-то, непонятно где, существовала область пустоты, словно кусок вынули из его мозга. […]

О’Брайен показал ему левую руку, спрятав большой палец.

— Пять пальцев. Вы видите пять пальцев?

— Да.

И он их видел, одно мимолетное мгновение, до того как в голове у него все стало на свои места. Он видел пять пальцев и никакого искажения не замечал. Потом рука приняла естественный вид, и разом нахлынули прежний страх, ненависть, замешательство. […]

— Теперь вы по крайней мере понимаете, — сказал О’Брайен, — что это возможно.