Анхель Аранго - Кубинский рассказ XX века

Начальник Президентской Канцелярии вошел в свой кабинет, обставленный в помпейском стиле; письменный стол венчала внушительная чернильница с наполеоновским орлом на крышке, а рядом с ней белела стопка бумаг, к счастью несложных, не требующих особых размышлений. Покончив с этими бумагами, он в ожидании обеда, который ему обычно приносил все тот же сержант Крыса, решил пройтись по просторным и пустынным залам дворца, наслаждаясь тем, что вокруг нет ни стражи, ни прислуги — словом, нет ни единой живой души. Большой зал в стиле Людовика XV — белый с позолотой рояль, купленные по случаю гобелены — примыкал к президентским апартаментам, обставленным в стиле Эскориала, которые вели в библиотеку, где стояли бесконечные и никем не потревоженные Моммзены, Мишле, Гизо, Чезаре Канту, Дюрюи [24] Теодор Моммзен (1817—1903) — немецкий историк, исследователь античности. Жюль Мишле (1798—1874) — французский историк, автор многотомного труда «История Франции». Франсуа-Пьер-Гийом Гизо (1787—1874) — французский историк и политический деятель. Чезаре Канту (1807—1895) — итальянский историк. Виктор Дюрюи (1811—1894) — французский историк, специалист по древней истории. . Дальше шли покои, предназначенные для супруги Президента, если таковая имелась, — все сплошь «модерн»: наяды, обрамляющие зеркала, рисунки в стиле Альфонса Мухи [25] Альфонс Муха (1860—1939) — чешский художник и график, автор декоративных панно. или скорее Бёрдсли [26] Обри Винсент Бёрдсли (Бердслей) (1872—1898) — английский рисовальщик, иллюстратор-символист, создатель графики стиля «модерн». , печальные Пьеро, поющие при луне серенаду, которые украшали ширму, прикрывавшую умывальник и скандально знаменитое биде, возбудившее лет сорок тому назад всяческие толки главным образом потому, что его, соблюдая строжайшую секретность, везли из Франции. Зал Аудиенций и Вручения Верительных грамот отдавал средневековьем: ореховые консоли, воинские доспехи на стенах, расшитый балдахин над президентским креслом. На одном из гобеленов изображен Людовик Святой, вершащий правосудие под сенью дуба…

Когда обед был подан, Начальник Президентской Канцелярии вошел в столовую, где среди сумятицы картин с кентаврами и вакханками, созданными в начале века кистью одного из подающих надежды учеников Парижской школы изящных искусств, выделялся натюрморт с бутылкой «Вдовы Клико» (марка шампанского была выписана с особым тщанием), из которой в виде пены вылетал целый сонм ангелов и херувимов. Начальник Президентской Канцелярии уселся за стоя на кресло самого Сеньора Президента. Что и говорить, попадая во дворец Мирамонтес по воскресеньям, он чувствовал себя почти Президентом. Однажды он даже повязал через плечо президентскую ленту, чтобы ощутить всю полноту власти. «Слышали, о чем говорят в городе? Генерал Мабильян поднял восстание. На улицах творится бог знает что. Теперь без тотальной войны не обойтись! Прикончить бы всех по ту сторону границы — все зло от них!» Начальник Президентской Канцелярии, однако, безмолвствовал: он рассматривал маленькую книжку репродукций картин Пауля Клее [27] Пауль Клее (1879—1940) — швейцарский живописец и график, один из лидеров экспрессионизма. , которую извлек из своего кармана. Начальник Президентской Канцелярия испытывал особую любовь к Паулю Клее.

Рано вставать. К этому нельзя привыкнуть! До чего назойливо повторяются одни и те же движения, одни и те же жесты! Сегодня, как и вчера, как и двадцать лет тому назад. А зеркало говорит, что я старею… Теперь бриться. Одна за другой заученные гримасы. Те же неподатливые рытвинки, поросшие волосками. Теперь зубы… Словом, настоящая стена, сложенная из привычных движений и жестов, которые общество вменило к обязанность всем и каждому, и тем паче Начальнику Президентской Канцелярии, — стена между постелью к улицей, между человеком, лежащим в постели, и человеком, который должен выйти на улицу в приличном виде. Жизнь с самого первого дня диктует тебе необходимость менять оболочки, переходить, проскальзывать из одной в другую при помощи всяческих одежек и тканей, которые срастаются с твоим существом. На своем пути от пеленок до парадного костюма, в котором тебя похоронят, ты перебираешься из рубашки в рубашку, из сюртука в сюртук, пока, одетый посторонней рукой, не попадешь во власть похоронного бюро. В памяти остается темно-зеленая, пожелтевшая от времени тройка, ношеная-переношенная в годы нужды. Остается и синяя тройка английского сукна, ставшая свидетелем первых успехов на жизненном поприще. И еще костюм спортивного покроя, который ты надел, чтобы сделать предложение Соне. Ну, конечно, и тот серый, что ты снял в ее присутствии, когда она стояла уже совершенно голая и надкусывала персик. И еще те, другие, связанные с памятными датами, точно вино счастливых лет. С того дня, как человек открывает глаза, до того, как он их закрывает, да и после того, ему приходится играть роль зонтика, на котором меняют покрытия. И вот по этим покрытиям судят не о чем-нибудь, а об уме, социальном положении и достатке каждого человека. Ну, теперь пора! Пора идти во дворец Мирамонтес! Все восемнадцать пуговиц застегнуты, как положено: две на внутренних карманах, шесть на ширинке, три на пиджаке, семь на жилете… Сегодня в девять утра заседание Совета Министров, на котором будет рассмотрено требование соседней страны о пересмотре границ. В двух шагах от дворца Мирамонтес я с удивлением замечаю то, что вряд ли может привлечь внимание непосвященного прохожего: сержант Крыса стоит в постовой будке при полном вооружении, с двумя патронными сумками. Чем-то явно взволнованы и солдаты дворцовой охраны, столпившиеся в вестибюле парадного входа, который виден с улицы… Но вот на «ягуаре» подкатывает министр финансов. Перед ним с заученной любезностью распахивают двери, и, едва он входит внутрь, его грубо толкают в спину и берут под стражу. То же самое повторяется с министром общественных работ, прибывшим на «кадиллаке». И с министром здравоохранения. И с министром внутренних дел, и с министром коммуникаций. Сержант Крыса тебя увидел. Он идет тебе навстречу. «Входите, входите, доктор! Ведь сегодня заседание Совета!» На твое плечо опускается слишком тяжелая рука. «Да, да, — отвечаешь ты, — но мне надо купить сигареты в киоске». — «Я вам куплю!» — «Сержант, — говоришь ты властным и твердым голосом, который приводит Крысу в смущение, — ни при каких обстоятельствах солдат не может оставить свой пост! Почитайте еще раз Клаузевица! Похоже, что вы не слишком внимательно его читали!» Сержант замер, смешался, но секундой позже Начальник Президентской Канцелярии, направившийся за сигаретами к киоску, почувствовал его тяжелый провожающий взгляд и услышал предостерегающий стук новенького маузера. Ты успеваешь подумать, что в баре рядом с киоском нет выхода на другую улицу. «Мне пачку «Честерфилда». Крыса не сводит с тебя глаз. Надо выиграть время, не торопись и как можно естественнее веди себя под стерегущим взглядом сержанта. «Стакан содовой, пожалуйста». Содовая как лед! Но ты: «Добавьте, пожалуйста, немного льда: такой теплой я не выношу…» Строчки свежих газет: «Авиация перешла на сторону генерала Мабильяна!» «Гарнизон Президентского дворца тоже», — говоришь себе мысленно. «Еще один стакан!» В этот момент в вестибюле дворца начинается страшное волнение: к парадному входу прибыл Президент Республики, он же Председатель Совета Министров. Сержант Крыса, возбужденный предвкушением важной добычи, покидает постовую будку и бежит к дворцу. Слышатся выстрелы — безуспешная попытка сопротивления со стороны Президента, но об этом ты узнаешь гораздо позже. А пока, воспользовавшись возможностью выскользнуть из бара, ты пускаешься почти бегом к зданию «Нейшнл сити бэнк оф Нью-Йорк», где уже полным-полно людей, ничего не подозревающих о том, что происходит в пятидесяти метрах от банка. Ты сворачиваешь за угол и оказываешься на улице, ведущей к старому кварталу, где у тебя нет ни одной знакомой семьи. Единственный выход — просить политического убежища в каком-нибудь из латиноамериканских посольств. На память тут же приходит мексиканское — роскошное, с большим садом, где цветут алые фламбояны, или венесуэльское — с его великолепной библиотекой и с медовыми булочками, которые подают на завтрак. Или, наконец, бразильское — с прекрасным бассейном. Но сейчас до них не добраться! И как назло, ты вышел на улицу с двумя песо в кармане. Твой собственный дом в каких-то ста метрах от дворца Мирамонтес, но ты знаешь, что очень скоро войска генерала Мабильяна займут все улицы, прилегающие к латиноамериканским посольствам, чтобы никто не успел попросить политического убежища. Завернув за угол у церкви Девы-Чудотворицы, ты останавливаешься перед скромным — в три этажа — зданием, на балконе которого развевается государственный флаг одной из латиноамериканских стран. На белой полосе флага изображен герб: две пантеры, мирно лежащие, но готовые к прыжку, — вдоль катетов золоченого треугольника, а в его центре — две руки: индейской женщины и испанки (это там, где испанка никогда не заговорит с индейцами!), разрывающие цепи угнетения. Слева от посольства красуется магазин скобяных товаров братьев Гомес. А напротив — боковой фасад Торгового центра могущественной американской фирмы, разбросавшей свои филиалы по всему континенту. Сомнений нет! Ты входишь во двор. Поднимаешься по лестнице — всего несколько ступенек — и стучишь в дверь, на которой прибито объявление: «Прием посетителей с одиннадцати утра». Тебе открывает Сеньор Посол в утренней пижаме. «Разве вы не прочли нашего расписания?» Ты легонько отодвигаешь его в сторону и, войдя в холл, садишься в кресло, слишком ярко освещенное утренним солнцем. «Я здесь остаюсь!» На твоем лице расползается улыбка. «Я решительно ничего не понимаю… О, Начальник Канцелярии! Простите, не узнал вас сразу… Тут очень отсвечивают стекла!» — «Генерал Мабильян поднял восстание в казармах. Все правительство арестовано. Мне удалось бежать, и я намерен получить политическое убежище в вашем посольстве в соответствии с благородными принципами, провозглашенными в Гаване на Панамериканской Конференции 1928 года».