Анхель Аранго - Кубинский рассказ XX века

Мне было больно смотреть на фотографии твоих детей. Мой мальчик сейчас, наверное, такой же. Вот дочь, наверное, постарше твоей Эстер. Она родилась в пятьдесят шестом. Жена привозила их в октябре шестидесятого (несколько дней назад исполнилось два года). Знаю, что все в порядке, очень выросли, знаю, что мать продолжает учить их испанскому, что не вышла замуж, что живут в Хайлиа [74] Населенный пункт вблизи города Майами (США). рядом с озером, что не настраивает их против отца.

Видишь ли, мы в университете были однокурсниками. Вместе поступили на одно и то же предприятие. Поженились. Работали бухгалтерами. Вскоре стали получать приличное жалованье. Копили деньги. Когда родилась дочь, купил дом (ее имя — все еще на решетке у входа) и заставил жену уйти с работы. В пятьдесят восьмом родился сын, в честь этого обменял «понтиак» на «Олдсмобил-58», ты его видел (каждый раз, когда я появляюсь в отряде, тощий Лумумба упрашивает: «Буржуй, прокати вокруг квартала»).

Так вот и пришла ко мне революция. Я, как сказал поэт, не знал, кому обязан жизнью, но идеи ее разделял. Фидель начал ставить все на свое место (тесть говорил — все портить), и я был от него в восторге. Тогда я еще не так хорошо во всем разбирался, как сейчас, и, само собой, никогда не был коммунистом (да и вообще в шестидесятом было очень мало коммунистов, мы были фиделисты, а не ньянгарас [75] Презрительное прозвище коммунистов. — так называл нас тесть). Я стал милисиано. Начались осложнения. Я был единственным в бухгалтерии, кто это сделал. Утром, когда я приходил на работу, сослуживцы разбегались при моем приближении, замолкали, поворачивались ко мне спиной, говорили со мной только по служебным делам. Считали, что оскорбляют меня, вынуждая обедать в одиночку.

Но такое положение (и это самое скверное) не ограничилось работой. Дошло и до семьи. Друзья (подавляющее большинство) в конце концов перестали бывать у нас. Жена, которая всегда была в душе католичкой (как и я), стала ходить в церковь каждое воскресенье (она не делала этого с тех пор, как закончила колледж «Лурд»). Изо дня в день приходили вести о друзьях, которые уезжали из страны. Невозможно было ни с кем заговорить из своего круга, чтобы не началась политическая болтовня. А те немногие друзья, которые еще посещали наш дом, все упрекали меня за поддержку правительства, которое ущемляло наши собственные интересы, и сочувствовали жене по поводу моего неразумного поведения. Супружеская жизнь омрачилась. Только в постели мы были по-прежнему счастливы. Никогда я так не нуждался в ней. Никогда так не желал ее.

Потом фирму национализировали, как и все остальные североамериканские предприятия, и я совсем перестал бывать дома. Тогда начались упреки и разговоры об отцовской ответственности. И о неминуемой бомбардировке страны. Уже и в постели не было покоя. После ласк она начинала плакать, умолять, чтобы мы уехали с Кубы. Я думал — с ума сойду. Работал я тогда зачастую по восемнадцать часов. Детей видел только спящими. По ночам меня будили приглушенные рыдания жены. Если в воскресенье, после целой недели строевой подготовки в Пятом округе, мне случалось привести домой кого-нибудь из новых товарищей («Никогда не бывало негров в этом доме!» — говорила жена), ни разу не вышла встретить их, хотя бы ради меня.

И однажды, взяв детей, она уехала на Север. Не подавала вида, что собирается так сделать. Я хотел покончить с собой. Духу не хватило. Но с ума сошел (сто двадцать шесть дней в госпитале Фахардо). Теперь живу с сестрой, и, поверь, не так уж легко сосредоточиться на повседневной работе. Ну вот, Серхио, теперь ты знаешь, отчего я слыву на нашей батарее немногословным, сдержанным, редким фруктом или товарищем себе на уме. И вот я здесь, поджидаю янки, рядом с тобой вгрызаюсь в скалу, которая мешает нам установить миномет как положено. Каждую неделю она шлет мне письма, настаивает, чтобы я приехал к ней (знаю об этом от сестры, я-то писем не читаю). Взглянуть на цветные фото детей мне не хватило мужества. Прости, Серхио, иногда нужно кому-то излить душу.

Люди видели, как она, вся в черном, вышла из машины министерства внутренних дел и в последний раз слушала мессу в церкви, которую помогла построить; раздала милостыню нищим, сидевшим на лестнице, сошла по ступеням и медленно пересекла площадь; снова взглянула на белые башни, которые вздымались в напрасной попытке обнять небо. Потом села в машину. Говорят, на глазах ее были слезы.

Четырнадцатого октября тысяча девятьсот шестьдесят пятого года на яхте «Ситтинг Балл» (двадцать два фута длины, восемь ширины) приплыли в порт Камариока жена и дети Хесуса Форте. Предупрежденный работниками министерства внутренних дел, Хесус Форте встретился с семьей в тот же день. Ночь они провели в специально оборудованных домиках. На рассвете Хесус Форте помог семье подняться на яхту, на которой они приехали за ним. Поцеловал детей. Не оборачиваясь, не торопясь, пошел он от пристани. Медленно, почти не оставляя следа за кормой, яхта взяла курс на Север.

Перевел Ю. Грейдинг.

Их трупы остались на том берегу, в излучине, где Агабама суживается и поворачивает в обратную сторону. В этом месте она заросла тростником и травами, и все это сейчас буйно цвело, привлекая мириады пчел.

— Стойте! — крикнул я.

Они испуганно озирались по сторонам, думая, что это милисиано. Мне они показались маленькими-маленькими, а я неожиданно превратился в великана. Но по-на-стоящему испугался только Пепе, а Чоло нагнулся, чтобы набрать воды во фляжки, и даже не обратил внимания на мои слова.

— Сейчас я вас прикончу…

Пепе поверил. Он смотрел мне прямо в глаза, пытаясь, наверное, отыскать в них объяснение этим словам, и одновременно незаметно наводил винтовку в мою сторону. Тогда Чоло сказал:

— Он тебя подначивает, Пепе…

Но Пепе знал, что это не так. Он смотрел мне в глаза и понимал, что я не шучу, поэтому его винтовка продолжала движение в мою сторону… Но я опередил его, и из его живота вырвался клуб дыма… Он упал грудью вперед, прижавшись раной к земле. Едва раздался выстрел, как Чоло резко повернулся, бросился на меня и выбил винтовку из рук. Мы били друг друга до изнеможения, задыхаясь от усталости. Не выпуская друг друга, мы скатились к воде, и я, собрав все силы, сунул его голову в воду. Чоло судорожно захлебывался, а я держал его голову. Наконец он замер, и в этот момент появились милисиано, человек двенадцать. Они пришли к реке за водой. Я вскочил и бросился наутек. Прыгая из стороны в сторону, я бежал зигзагами, чтобы уйти от пуль. Милисиано стреляли вдогонку. Я грудью прокладывал себе путь сквозь заросли лиан, натыкался на деревья, но все же ушел от них и добежал до лагеря. Появление милисиано меня обрадовало, так как оно избавляло меня от подробных объяснений. Ведь Рохас и сам прекрасно слышал стрельбу…