Хуан Валера - Испанские повести рассказы

А на молу столпились рыбаки; их зоркие глаза, привыкшие к безбрежным просторам океана, уже успели различить, какую добычу тащила на буксире лодка Антонио. Но хозяин лодки видел одну лишь фигуру у края волнореза: высокая женщина, смуглая и простоволосая, стояла на прибрежном утесе, и ветер трепал подол ее юбки.

Лодка пришвартовалась. Ее встретили бурей восторга. Всем хотелось поближе взглянуть на огромного тунца. Рыбаки бросали на добычу Антонио завистливые взгляды, а голые, кирпичного цвета сорванцы-ребятишки прыгали в воду, чтобы потрогать могучий хвост рыбы.

Растолкав зевак, Руфина подбежала к мужу, который выслушивал поздравления друзей, понурив голову и тупо уставившись в землю.

— А мальчик? Где наш мальчик?

Бедняга опустил голову еще ниже, втянул ее в плечи, словно желая провалиться сквозь землю, исчезнуть, ничего не видеть и не слышать.

— Да где же Антоньико?

Впившись горящими глазами в лицо мужа, Руфина схватила его за ворот и изо всех сил встряхнула, но тут же отступила и, всплеснув руками, разразилась отчаянным воплем:

— Господи Иисусе! Утонул мой Антоньико! Умер! Остался в море!

— Да, жена, — медленно проговорил наконец несчастный отец, запинаясь и с трудом выговаривая слова. Слезы душили его. — Беда с ним стряслась. Мальчик утонул. Утонул, как его дед, как утону когда-нибудь и я. Море нас кормит, оно же нас и пожирает. Что поделаешь! Не все рождаются, чтобы стать епископами.

Но жена не слушала его. В припадке отчаяния она каталась по земле, обнажая в корчах худое, жилистое, как у рабочей скотины, тело, рвала на себе растрепавшиеся волосы, царапала ногтями лицо.

— Сыночек мой! Антоньико!

Соседки, жены рыбаков, подбежали к Руфине. Почти все они сами испытали такое же горе… Сильными руками они подняли ее и понесли к дому.

Кто-то из рыбаков дал безудержно рыдающему Антонио стакан вина. А сосед, весь во власти житейского эгоизма, уже бойко торговался с перекупщиками рыбы, зарившимися на необычайный улов…

Сгущались сумерки; Море, отсвечивая золотом, тихо плескалось у берега. Издалека все глуше доносились отчаянные крики несчастной, обезумевшей от горя матери, которую рыбачки тащили на руках домой:

— Антоньико! Мой мальчик!

А под пальмами мелькали нарядные платья и улыбались счастливые люди. Они даже не заметили несчастья, случившегося так близко от них, не кинули ни единого взгляда на трагедию нищеты!

Мелодия томного вальса, гимн веселому безумию, плыла над заливом, лаская своим страстным дыханием вечную красоту моря.

Каждый раз, как внукам дядюшки Рабоса случалось повстречаться с сыновьями вдовы Каспорра на улицах Кампанара или на дорогах уэрты, вся округа только об этом и толковала: «Заметили, какими взглядами они обменялись? Так бы и кинулись друг на дружку!» — «Нет, это добром не кончится! В один прекрасный день на село обрушится новое несчастье».

И алькальд с наиболее уважаемыми гражданами приходил мирить задиристых юнцов, и старый священник не раз напоминал им, что бог велит прощать обиды, — все напрасно!

Уже тридцать лет вражда между двумя семьями не давала покоя жителям Кампанара. В благодатном мирном селе, что приютилось близ Валенсии и с другого берега реки смотрит на нее круглыми окошками своей остроконечной колокольни, эти варвары, злопамятные, как мавры, повторяли кровавую историю насилий и преступлений знатных итальянских родов средневековая. А ведь когда-то они были закадычными друзьями! Дома их выходили на разные улицы, но дворы примыкали друг к другу, разделенные лишь невысокой -глинобитной стеной.

Как-то ночью, повздорив во время поливки, один из Каспорра ружейным выстрелом наповал уложил сына дядюшки Рабоса. Младший брат убитого решил доказать, что в семье еще не перевелись мужчины: целый месяц подстерегал он убийцу и наконец всадил ему пулю в лоб. С тех пор обе семьи жили, казалось, только затем, чтобы истреблять друг друга. Мысли у них были заняты не полевыми работами, а планами мести. Одного пуля настигала среди бела дня на улице, другого враг выслеживал в сумерках после работы, прячась в густых зарослях тростника, за холмами или на дне оросительной канавы. Словом, то один, то другой из семьи Рабоса или Каспорра, наглотавшись досыта свинца, отправлялся на кладбище. Жажда мести не угасала — напротив, с каждым новым поколением она все сильнее разгоралась. И в обоих домах едва дети успевали появиться на свет, как руки их уже, казалось, тянулись к оружию.

Теперь, спустя тридцать лет, в доме Каспорра осталась вдова с тремя сыновьями, рослыми и мускулистыми молодцами, — а рядом, за стеной, восьмидесятилетний дядюшка Рабоса, прикованный параличом к плетеному креслу, неподвижный, точно морщинистая статуя Мести, да два его внука, которые поклялись деду защищать честь семьи.

Времена, однако, изменились. Теперь уж не затеешь перестрелки на церковной площади после воскресной мессы, как, бывало, делали их отцы. Жандармы не спускали глаз с враждующих семей, да и соседи следили за каждым их шагом, — так что стоило одному из них хоть на минуту задержаться за углом дома или на уединенной тропинке, как откуда ни возьмись появлялись люди, обступали парня со всех сторон и уговаривали не затевать ссоры. Этот надзор, переходивший в преследование, так надоел враждующим, что они перестали искать встреч и даже избегали друг друга, когда случай сводил их вместе.

Стремление врагов обособиться, не попадаться на глаза друг другу было настолько сильным, что глинобитная стена, разделявшая их дворы, показалась нм слишком низкой. Куры прыгали на вязанки хвороста, лежавшие у стены, и, как добрые соседи, по-братски усаживались на самом верху. А в это время их хозяйки грозили друг другу кулаком из окон. Они делали это по привычке, платя дань семейной традиции. Наконец вдова Каспорра приказала своим сыновьям надстроить стену на целую вару [191] Вара — мера длины, равная 83,5 см. . Соседи не замедлили доказать свое презрение с помощью камней и извести, к стена поднялась еще на несколько вершков. Так она все росла и росла — немое воплощение глухой, затаенной ненависти; сперва она заслонила окна, а затем; и крыши домов. Отныне бедные птицы прозябали в мрачной тени, отнимавшей у них полнеба. Приглушенным печальным кудахтаньем перекликались они через стену, сложенную, казалось, из костей, на крови погибших.

Обе семьи не нападали больше друг на друга в открытую, но и не забывали старых обид; они словно окаменели в своей ненависти.

Но вот однажды, после полудня, на колокольне ударили в набат; дом дядюшки Рабоса был охвачен пламенем. Внуки работали в поле, жена одного из них пошла полоскать белье. Густой черный дым пробивался сквозь щели окон и дверей. Адское пламя рычало, стараясь вырваться из тесного помещения… Там, внутри, несчастный дядюшка Рабоса был пригвожден к своему креслу. Прибежавшая с речки невестка рвала на себе волосы и вопила, что пожар случился по ее вине, она недосмотрела. Возле дома толпился испуганный народ, не решаясь помочь в беде. Некоторые смельчаки рванули было дверь, но отступили перед столбами искр и черного дыма.