Дежё Костолани - Избранное

Мучимый беспокойством, он однажды закурил сигарету.

Раньше он никогда не курил. Табачный дым пришелся ему по вкусу: он бередил язык, горло, пустой желудок, наполнял его целиком; в этот вечер судья даже не ужинал; по всему его телу гуляли легкие токи щекочущего волнения. Он не знал, почему так приятны горечь и дурман, почему так сладостно и целительно то, что доставляет боль. Однако утром, едва проснувшись, он сразу же, прямо в постели, закурил снова.

В те дни судья изучал весьма трудный, запутанный случай, который требовал от него напряжения всех физических и духовных сил. Одну за другой он курил сигареты, выпуская дым через нос, через рот; а после работы шел в казино, с наслаждением выпивал бутылку вина и садился за карточный столик. Однажды он проиграл сто двадцать крон — но на следующий вечер вернул их. Затем проиграл двести крон и остался должен еще сто пятьдесят. Терзавшее его беспокойство постепенно прошло. Каждый вечер он проводил за игрой, следя за партнерами, ожидая хорошей карты, — а наутро шел на службу спокойно, с легкой душой.

Так шли годы. Голова его облысела, длинные черные нити, что свисали с висков и со лба, все остались на щетке; лицо стало еще бледнее. Спустя год он сменил и галстук: прежний, плотный и белый, совсем залоснился, и судья купил новый, в синий горошек, и завязывал его в виде банта. Этот способ он позаимствовал у актера из местного театра. В полночь все кафе, рестораны закрывались, открыта была лишь одна корчма недалеко от вокзала, где в основном собиралась богема. Судья стал часто туда захаживать. Он нашел, что актеры, при всем их легкомыслии, люди честные и порядочные. Разговаривал он с ними мало: вино делало его скупым на слова и угрюмым. Он сидел, пил польскую водку, из угла губ грустно свисала сигара. Отчужденный, немного смущенный, словно случайно попавший в эту компанию, он, однако, неплохо себя здесь чувствовал. Один из официантов долго считал его человеком театра и называл «господином артистом». Судья даже здесь никогда не терял достоинства. Он умел незаметно осадить тех, кто в этой пестрой компании набивался к нему в друзья, и всегда уходил домой в одиночестве. Прошло долгое время, пока в городе узнали, что живет он не один. Судья делил кров с молодой женщиной, бывшей циркачкой. Соседи по утрам замечали, что из окна его квартиры выглядывает какая-то особа с желтыми волосами, в красном платье. Поначалу она держалась робко, но, попривыкнув, целыми днями торчала в окне, облокотившись о подоконник, курила и улыбалась прохожим.

Судья визитеров не принимал, день проводил в суде, а домой попадал лишь к рассвету. Бредя к дому, он произносил про себя долгие, долгие речи, в которых оправдывал всех, кто нарушил закон, и обвинял тех, кто сыт и доволен жизнью. В парке, остановившись перед табличкой с запретом, он улыбался и качал головой. «По газонам ходить воспрещается!» Чепуха, людям нельзя ничего запрещать! Свободу и счастье всем, свободу мальчишкам, пусть беззаботно гоняют мяч и резвятся под солнцем! Газоны созданы не для ублажения стариков; жизнь для того и дана, чтобы люди могли наслаждаться ею. Он неспешно шагал через парк в неверном предутреннем свете луны — и в помятом своем котелке был похож на какого-то демона в обличье чиновника средней руки. Как-то он сорвал две ветки цветущей сирени и унес их с собой. Подняв их к лицу, он наслаждался, вдыхая аромат жизни. В пьяных слезах его была бесконечная нежность к тем, кто слаб, кто страдает, он широко раскрывал объятия, чтобы прижать к сердцу всех несчастных, как братьев своих. На пьяных его губах блестела желтая от никотина слюна.

Он входил в квартиру на цыпочках, чтобы не разбудить циркачку. Воздух в квартире был сух и пропитан крепким запахом дешевых духов. К судье подбегала болонка сожительницы. В спальне он включал лампу под розовым абажуром. Лицо его было серо, губы — бледны. Когда в тускло-розовом свете он сидел среди разбросанных в беспорядке вещей, в красном халате, красном ночном колпаке, он походил на осужденного грешника, чей удел — вечно искать что-то в муках, искать и не находить. В этой комнате истины тоже не было. Как и нигде на земле. Но почему-то он чувствовал, что сейчас, никому не нужный, обездоленный, одинокий, он все-таки ближе к истине — и может теперь судить несчастных, подобных ему, и может без всякой личной корысти защищать от преступников общество богатых и сильных, их дома, в которых играют здоровые, чистые дети и спят красивые, нежные жены.

Каждое утро в семь часов дребезжал будильник. Вскочив с постели, судья принимал душ. Смыв с себя похмелье минувшей ночи, он выходил на улицу — и в утреннем свете солнца становился другим: голова его была трезвой, глаза — чистыми. Он спешил к тем, кто слаб, как и он; он нес им справедливость; больной врач, он спешил к своим пациентам. Изо дня в день, в течение многих лет, он приходил в суд первым. Ожидая своей очереди, он расхаживал по коридорам, курил — и время от времени останавливался у ниши, где высилось изваяние богини правосудия с завязанными глазами, с мечом и весами в руках. Здесь он долго стоял в нерешительности. Он размышлял о том, что богиня эта, хоть она и всемогущая небожительница, тоже боится смотреть в глаза простым смертным, осужденным нести наказание; она — во имя порядка и справедливости — отрекается от людей. А он, судья, — человек. И он долго стоял перед равнодушной богиней и показывал ей свою лысую голову, испитое лицо, глаза, полные слез, пузырящиеся на коленях брюки, худые ботинки… и мечтал, чтобы она — хотя бы она — приняла как жертву всю его нескладную жизнь, растраченное, несостоявшееся его счастье…

Но богиня, никогда не видевшая людей, и его не желала видеть.

1918

Перевод Ю. Гусева.

Бела гуляет по острову [81] Имеется в виду остров Маргит на Дунае в Будапеште. , меж кустов, достающих ему до плеча.

В сиянии лета руки, очки, брюки Белы отливают чистейшим золотом.

Он глядит на синее небо, на разноцветные камушки на дорожке, слышит птичий гомон в ветвях, вдыхает запах травы на газонах — все это радостное многоголосье и многоцветье до него почти не доходит, и даже солнечный блеск, проникая в душу ему, как будто тускнеет, превращается в бледный, серый туман.

Если бы стояла поздняя осень и холодный дождь лил на черные ветви голых деревьев, он и тогда был бы точно таким. Ни веселей, ни печальней.

Бела ходит, тупо глядя перед собой; в руке у него — книга.