Дежё Костолани - Избранное

В голове, словно черви, шевелятся разнообразнейшие параграфы: о разглашении чужой тайны, о нарушении неприкосновенности жилища, о злостном и умышленном банкротстве. Затем — тюрьма, исправительный дом, каторга… десять, двадцать — кто знает, сколько лет каторги.

Бела готовится к экзамену на адвоката.

Когда он шагает от дерева к дереву торопливо-усталой походкой зубрилы, поднимая невидящий взгляд на прохожих, — видно, как много ночей он провел без сна.

После захода солнца он закрывает книгу и, опустив голову, идет домой.

Дома, в комнате с окошком во двор, его встречает сигарная вонь и опять же книги: процессуальные кодексы, извлечения из сводов законов, вдоль и поперек исчерченные красным, синим, зеленым карандашом; тут же — литографированные конспекты: он читал их уже много раз, но сейчас понятия не имеет, о чем там говорится.

Живет Бела в доме своей невесты.

Формально он снимает комнату у ее родителей, но в действительности живет тут как гость, к тому же пользуется привилегиями, причитающимися близкому родственнику, без пяти минут зятю.

Занять эту комнату предложил Беле будущий тесть, пожилой чиновник в отставке; он-то знает, как сложна жизнь, как трудно молодежи обеспечить себе сносное существование, так что пускай зять учится себе на здоровье, а когда сдаст экзамены, «молодые» сразу же и поженятся.

Бела не возражал ему.

Собственного мнения он вообще никогда не высказывает. Стоит он или сидит, идет или бежит, смеется или грустит — он лишь делает как другие, а сам ничего не решает. Он любит покой и порядок. Вот только условие поставил, что когда-нибудь после вернет деньги за питание и проживание.

Тесть, который частенько прохаживается насчет хитроумия адвокатов, захохотал в ответ:

— Знаем, знаем, какие ваш брат денежки загребает из судебных расходов… на все хватит, еще останется… ах ты, прохвост этакий… ах, законник… — И хлопнул Белу по спине.

Так оказался Бела в каком-то странном, как сон, мире, который он сам объяснить не способен, да и не слишком хочет.

Он живет под одной крышей — вместе и в то же время отдельно — со своей нареченной, которую очень любит.

Ирма — девушка милая и простая, уже, в общем, не первой молодости: ей двадцать семь, она на пять лет моложе жениха, но зато умна и серьезна. Пышные черные волосы она гладко зачесывает назад, как замужние женщины.

Ирма часто строит планы на будущее, как, сдав экзамен, муж ее откроет собственную контору и они будут жить с ним в отдельной квартире.

Бела, слушая ее, улыбается, потом делается серьезным. Он сидит в гостиной, держит свою нареченную за руку и думает о том, как много ему еще надо выучить.

— Мечты, мечты, — говорит он с некоторой досадой, — я даже верить не смею…

И уходит учиться.

Семья ходит на цыпочках.

— Бела учится, — шепчут домашние, — тихо, Бела учится.

В день экзамена дом просыпается в шесть утра, на два часа раньше обычного.

Все немного взволнованы, хотя и стараются это скрыть. Бела нынче почти не спал: всю ночь, лежа в постели, читал конспекты; даже сидя за завтраком, он раз десять пробегает глазами какие-то второстепенные примечания, набранные в учебнике мелким шрифтом. Лицо его покрыто смертельной бледностью. Ему не верится, что не далее как к полудню он станет «самостоятельным человеком» — и что в жизни все решается за каких-нибудь несколько минут.

Тесть, которого длинные, седые усы делают похожим на моряка, провожает его благодушными шутками.

— Я человек суеверный, а потому из принципа не желаю удачи ни на охоте, ни на экзамене.

Мать Ирмы все-таки машет в дверях рукой:

— Всего хорошего, Бела.

Ирма провожает его до самой курии [82] Курия — до 1949 года высшая судебная инстанция в Венгрии. и говорит, расставаясь:

— Бела, думайте обо мне.

Потом заходит в церковь, помолиться за жениха.

Дома дым коромыслом: семья готовится к торжественному обеду, который должен стать одновременно и свадебным. В воздухе ходят запахи ванили и перца. Отец изучает железнодорожное расписание: каким поездом послезавтра отправятся молодые? Все уже готово к завтрашнему венчанию, и чемоданы уложены в дорогу.

Бела приходит домой после двух.

Он идет как всегда, ни быстро, ни медленно, с непроницаемым, равнодушным лицом, в безупречном светло-коричневом костюме и новой соломенной шляпе. Вот он уже шагает по галерее, куда выходят окна из комнат семьи.

— Ну что, сено или солома? — спрашивает тесть, который любит обращать в шутку серьезные вещи.

— Как изволите понимать?

— Я спрашиваю, как экзамен сдал?

— Провалился.

— Ну и бог с ним! — машет рукой старик после общего минутного молчания. — Со всяким бывает.

— Кушай, Бела, — суетится вокруг мать.

Праздничный обед великолепен и, пожалуй, даже слишком обилен. Вино делает всех разговорчивыми; Бела подробно рассказывает, как шел экзамен, но из слов его выясняется, что он вовсе не удивлен тем, что случилось. Он ждал этого. С первого раза никому, сдать не удается.

После обеда Бела уходит к себе, отдохнуть от бессонных ночей. Но заснуть он не может. Он садится на стул у окна, выходящего на брандмауэр, перед которым растут два уксусных дерева. Безысходная тоска переполняет его.

Когда Бела один, ему всегда грустно. Он сам не знает почему. В такие моменты в груди, в голове что-то тупо и смутно саднит. Он морщит узкий лоб, снимает очки, от которых на переносице краснеет глубокий след, и тоскливо, угрюмо гримасничает, рукой же делает безнадежный, отчаянный жест: дескать, все напрасно. Если с другими людьми он — сама отзывчивость и доброжелательность, то теперь, наедине с собой, выглядит пугающе жестоким.

Бела с детства подозревает: с ним что-то не так, но до сих пор он верил, что это — временно, не навсегда.

Порой ему начинало казаться, будто он просто забыл что-то. Но что? Он долго тер лоб: нет, это все, пожалуй, от нервов… или кровь у него течет медленней, чем у других; и он шел к врачам, надеясь, что какое-нибудь лекарство или возбуждающее средство приведут его в норму. Но шли годы, и Бела смирился, что все идет так, как идет; он привык к себе и лишь тихо завидовал людям уверенным, быстрым, высокомерным, мчащимся в экипажах или спешащим по тротуару с ясным сознанием цели и с огнем нетерпения в устремленных вперед глазах. Он с презрением говорил, что это нехорошие люди. Но в душе питал к ним почтительное уважение — и презирал самого себя: ведь ему-то не быть таким, как они, никогда; так что скромность, его отличавшая, была не просто следствием воспитания, но отражала сознание собственных ограниченных сил.