Дежё Костолани - Избранное

Год шел за годом, они старели, хирели и двигались к неизбежной смерти.

На дождаться прощенья не было им дано.

1920

Перевод Ю. Гусева.

Боришка нанялась к нам служанкой, но трудовой книжки у нее еще не было. Мы не раз вспоминали: «Ах да, книжка! В самом деле, надо бы ей книжку выправить».

Да только эту деревенскую девчушку, которая еще летом пасла гусей на лугу, одну не пустишь — потерялась бы она в огромном городе, и так-то шагу ступить не смела. Словом, я сам пошел с ней в контору, где служанкам выправляли трудовые книжки.

Бориш умылась, венком уложила вокруг головы свои льняные косы, надела белое платье, словно к первому причастию шла. Карманы набила яблоками, сливами, приготовилась к долгому путешествию. Шла она торжественно, мелко-мелко переступая, явно чувствуя, что этот день не похож ни на какой другой в ее жизни.

Миновали темный коридор, спустились по ветхой деревянной лестнице вниз и очутились перед закрытой дверью. Бориш отворила ее. Суровый официальный голос резко произнес:

— Выйдите и подождите за дверью.

Заплетаясь ногами, Боришка отступила со своей метрикой, справками о месте рождения и нравственности, а также двумя фотокарточками, которые мы заказали ей загодя. Она пристроилась у окна и терпеливо ждала, чтобы, как и положено, сперва прошли те, кто явился сюда раньше нас.

Минуло добрых полтора часа, наконец мы вновь проследовали по темному коридору, спустились по ветхой деревянной лестнице, отворили дверь и оказались словно бы под сводами башни. Таких помещений Боришке видеть еще не доводилось.

Разглядеть его так детально, как я, девушка, разумеется, не могла, но прочувствовала все, несомненно, куда сильнее. За столом сидел высокий господин в очках, чиновник с почтенными сединами, с перстнем на тонком пальце, совсем высохшем от постоянной работы с пером. Он даже не взглянул на вошедшую. Он продолжал писать.

На столе — важные документы. Сбоку какая-то машина, тиски непонятного назначения, таинственные и жутковатые, напоминающие орудия средневековых пыток, какими некогда вырывали признание у отступников.

Бориш смотрела только на них. Колени ее чуть-чуть подогнулись, быть может, она про себя творила молитву, какой обучила ее родимая матушка. Но все ж на колени не стала. С поразительным самообладанием собрав все свои силенки, она направилась прямо к столу.

— Имя, фамилия? — спросил суровый официальный голос.

Девушка ответила. Но расслышал ее ответ только я, горло ей перехватила судорога, словно у преступника, когда он, припертый к стене перекрестным допросом на заключительном заседании суда, заикаясь, выдавливает из себя: «Да, я».

— Громче, — подстегнул Боришку чиновник.

Бориш повторила громче. Тогда почтенный господин вскинул на нее глаза.

— Это вы и есть?

— Я, — выдохнула маленькая служанка, не голосом, скорее одним лишь движением губ.

— Это верно?

В его вопросе слышалось сомнение, это похоже было на допрос, леденящий кровь. Боришка не знала, что отвечать. Она комкала в руках свои справки.

Впрочем, чиновник, который не был дурным человеком, а лишь исполнял закон, коему все мы обязаны повиновением, не настаивал на ответе. Он только неодобрительно покачал головой.

Прошла секунда, другая.

— Документы при вас?

Все документы были при ней. Это видел и господин чиновник. Однако опять покачал головой, словно говоря: «Ну вот, все вы такие!»

— Сколько вам лет?

— В тысяча девятьсот де…

— Я не это спрашиваю. Отвечайте, сколько вам лет.

— Пятнадцать.

Тут чиновник встал. Он встал и, держа в левой руке одну из ее фотокарточек, твердым шагом подошел к Бориш. Правой рукой он внезапно схватил девчушку за подбородок и, приподняв ее лицо, долго в него вглядывался, анфас и в профиль, одним глазом кося на фотокарточку, другим на нее, дабы, путем сравнения действительности с ее копией, надлежащим образом установить их тождество. Вздумай какая-нибудь авантюристка миллионерша пробраться на место Боришки, ее затея потерпела бы крах. Не так-то просто стать служанкой!

Затем кандидатке на должность были заданы вопросы о том, здорова ли она, говорит ли на других языках, имеется ли у нее марка. Марки, увы, не было. Опять унылое покачиванье головой.

Обеими руками важный барин выдвинул скрипучий ящик стола, отыскал там марку, затем вынул книжку прислуги, бисерным почерком вписал в нее анкетные данные Боришки, старательно помазал первый листок кисточкой, предварительно обмакнув ее в банку с клеем, помазал сразу в двух местах и на одно из них наклеил многоконечную розовую звезду из бумаги, аккуратно собрав в букет кончики, на второе же приклеил фотокарточку. Далее сей поразительно одаренный муж, выступивший за столь короткое время в ролях психолога, антрополога, филолога, приступил к работе переплетчика: энергично похлопал по книжке каким-то хитроумным инструментом, затем подошел к таинственной машине, грозно темневшей перед нами своими железными деталями.

Машина заработала, застучала и с силой, вполне достаточной, чтобы продырявить человеческий череп, пробила дырки в книжке. Продолжалось это долго. С растерянным видом лунатика Бориш ошеломленно обратила свой взор на меня, впервые за этот день ища поддержки в моем присутствии. Лицо ее было бело, как стена.

Ничего дурного не случилось. Важный господин направил Бориш куда-то во двор, оттуда ее послали сюда же, затем к врачу. Боришка возвратилась домой в час пополудни, оживленная и счастливая, но со значительным видом человека, вырвавшегося из лап смерти.

— Подумаешь, ничего особенного, — сказала она. — Вот только машина… — И вздохнула.

Новенькую свою книжку, обернутую в чистый носовой платок, она протянула мне, своему хозяину, как обладателю несомненного права хранить ее. Но когда я хотел было запереть книжку в ящик, она бросила ей вслед такой тоскливый взгляд, что я поспешил вернуть ей книжицу. Пусть будет у нее. С меня и без того книг хватает. А у нее другой книжки нет. Только вот эта, единственная.

1925

Перевод Е. Малыхиной.

Солнце раскалено добела.

Словно высвеченный магниевой вспышкой, горит в его лучах балатонский курортный городок. Беленые домики, кукурузохранилища — все вокруг обрамлено песком и кажется белым. Даже солнце. А пыльная листва акаций бела, как писчая бумага.

Было около половины третьего.

В тот день Шухайда рано отобедал и сошел с крыльца в садик.

— Ты куда? — спросила жена; она вязала, сидя у клумбы с турецкими гвоздиками.

— Купаться, — зевнув, ответил Шухайда; в руках у него были вишневого цвета купальные трусы.