Дежё Костолани - Избранное

— Милая, — сказал он и погладил ей руку, — я ведь этого и хотел. Разве так не лучше?

— Лучше. Конечно, лучше. Я теперь снова дышу. Я опять могу жить целую неделю. До свидания, будь счастлив.

Однажды Иштван смотрел, как она сидит, положив на стол голову. Ему стало ее бесконечно жаль. В недвижном ее страдании было что-то древнее, благородное. Она сейчас походила на свою мать.

— Я подурнела, правда? — сказала она.

— Что ты. Совсем нет, дорогая.

— И постарела, — добавила она горько.

Иштван взглянул на нее и увидел, что некогда гладкий лоб ее теперь весь в морщинах, от крыльев носа ко рту идут две глубокие складки, словно каналы для слез. Волосы поредели. На висках, среди белокурых локонов, появились седые прядки. Цвет волос стал каким-то зеленовато-серым. У Иштвана сжалось сердце. Он наклонился и поцеловал ее руку, лежащую на столе.

— Нет, — сказал он, — ты очень красива, Вилма. Так красива, как никогда.

— Ты такой добрый…

— Знаешь, — добавил Иштван, — сейчас я бы взял тебя в жены. Но поздно.

— Да, слишком поздно.

— Нам бы с этого следовало начать. Когда-то давно я был знаком с одним русским, каким-то беженцем; он жил очень бедно; я с ним часто встречался. Он однажды рассказывал: мужики не знают такого слова — «люблю». Они говорят: «жалею». И это значит — «люблю».

Она подняла на него счастливый взгляд.

— Я никогда тебя не обманывала, даже когда была помолвлена с Дюлой. Я всегда оставалась честной.

— Да, — задумчиво продолжал Иштван, — так прекрасно было бы… но — как бы это сказать? — мы перепутали очередность. Брак — это то, что действительно можно назвать так; не начало, а завершение, трагическая необходимость. Вступать в брак можно тогда, когда он уже существует. А все прочее — лишь игра, развлечение. Обречен на несчастье тот, кто решает жениться лишь потому, что так надо, и совершает такую попытку, и чего-то от этого ждет.

— Может быть, мне развестись? — размышляла вслух Вилма.

Но потом сама же махнула рукой:

— Нет, Дюла привык ко мне. Он любит меня. И я тоже его люблю. Развестись невозможно. Ты сам понимаешь, что невозможно.

Шли годы. Мало что изменилось за это время; почти ничего.

Дюла спустя два года получил-таки долгожданные деньги. Теперь они с Вилмой не бедствовали: ходили в оперу, ездили за границу, на воды.

Через десять лет Вилма снова справляла траур: скончались ее родители, сначала аптекарь, потом и его жена. Обоим было уже за семьдесят. Дочери схоронили их с почестями и долго оплакивали. Длинный беленый дом, где они провели молодость, был продан; однако, как оказалось, на нем висело столько долгов, что на покрытие их ушло почти все наследство. «Проплясали наследство», — шептались в городе.

Дом купил оборотистый и проворный торговец скобяным товаром; он перекрасил стены, переоборудовал комнаты, а в помещении, где была аптека св. Анны, разместил свою лавку.

Дом невозможно было узнать.

Теперь они были чужими и здесь.

Иштван к пятидесяти годам поседел, состарился не только телом, но и душой. Он говорил о смерти с тем равнодушием, с каким говорят о ней старики, которые уже ощущают себя частицей земли и ничему не способны сочувствовать. Он стал носить очки. Зубы его шатались, десны кровоточили. Когда он откусывал хлеб, на куске оставались следы крови. Многие годы он ходил к зубному врачу, ставя себе золотые протезы.

С грустной улыбкой смотрел он на суету жизни.

Ночью, когда ему не удавалось заснуть, он лежал и слушал собачий лай, доносившийся со двора соседнего дома. Собака принималась лаять каждую ночь в один и тот же час, потом делала передышку, но на заре вновь будила его. Иштван ни разу ее не видел, но с течением времени стал испытывать к ней нечто вроде дружеского сочувствия и с интересом прислушивался, как она злится и носится на цепи, как скулит от страха или от скуки. Она словно гонялась в своем дворе за тенями. Когда светила луна, собака, похоже, не спала вовсе; она взлаивала на каждый порыв ветра или, подняв морду, протяжно, тоскливо выла. Иштвана почти забавляли ее бесконечные жалобы. Она бесновалась, как душевнобольной, страдающий манией преследования и постоянно обороняющийся от несуществующих призраков. Таковы почти все собаки. А ведь люди порой считают их животными-филистерами.

«Бедная, — думал Иштван, — она тоже не может заснуть».

Вилма на склоне лет опять полюбила музыку, часто ходила с мужем на концерты.

Иштван встречался с ней в обществе, в домах, где играли на скрипке, на фортепьяно. Они садились рядом, под пальмой, в сторонке от шумной, беспечной молодежи. Даже когда они говорили, в их словах была тишина.

— Шуман, «Детский альбом», — говорила Вилма, вытирая глаза.

Иштван как-то сказал:

— В прошлый раз ты ошиблась: это не в четверг было. В воскресенье. По четвергам я домой приходил обычно после полуночи. А в тот день уже в десять вечера был дома.

— Да, — ответила Вилма, — ты прав, в воскресенье.

В другой раз начала Вилма:

— Я сегодня в лавке видела медвежонка. Точь-в-точь такого же. Помнишь, как он боялся его?

— Но потом привык, — вспоминал Иштван, — даже в постель брал с собой.

Так они выясняли все, до мельчайших подробностей.

— Что стало с Анной? — спросила однажды Вилма. — С тех пор от нее никаких вестей.

Однажды летним вечером Иштван принес ей новость: Гашпарек умер.

— Когда? — спросила она, бледнея.

— Сегодня, после обеда. Скоропостижно. Курил на веранде трубку. Вдруг трубка выпала — и конец. Апоплексический удар.

— Стало быть, и он…

Сожалеть они не смели, да и не могли.

Вилма наконец высказала то, что не давало ей покоя:

— Если б не он, как знать…

— Нашелся бы другой. Другой всегда найдется. Не думай об этом, милая.

— Сколько людей на земле, с которыми произошло то же, что с нами. Они говорят: судьба, случайность — и живут себе дальше.

— Они не видят, — сказал Иштван, — а мы видим.

Вилма добавила только:

— Он был плохой врач.

— Очень плохой, — подтвердил Иштван.

— Если бы можно было забыть, — вздохнула Вилма.

— Умрем — и забудем, — сказал Иштван. — Мертвые забывают пережитое. Оттого они так спокойны и тихи. Оттого они могут спать так долго.

— А пока…

— А пока нужно жить.

И после маленькой паузы:

— Жить как умеем.

— Теперь он в раю, — тихо сказала Вилма.

— Да. А мы здесь, — и он замолчал.

Иштван не высказал то, что подумал. Что они давно уже в преисподней, в адском пламени вечных мук.

— Но неужто нам нет прощенья? — умоляющим тоном сказала Вилма.

— Нет.

— Мы столько вынесли, и я, и ты. И никто над нами не сжалится?

После ее слов наступила тишина, оба словно ждали ответа откуда-то. Однако ответа не было.