Дежё Костолани - Избранное

Она знала, что последует дальше. Он опять будет мучить ее, без всякой жалости разбередит рану, которая вот уже несколько лет не затягивается. Однако она не сопротивлялась. Лучше острая боль, чем бесконечная, ноющая. Она внимательно слушала Иштвана.

— Была у нас в доме служанка. Верой ее звали. У нее родился ребенок, неизвестно от кого, несчастный, никому не нужный сиротка. Два месяца она его кормила. А потом, как-то вечером, когда в комнате никого не было, положила его на постель, накрыла одеялом, периной, сверху еще подушкой, чтобы даже писка не было слышно, и навалилась всем телом.

Вилма подняла пальцы к вискам; ей хотелось зажать себе уши. Но она продолжала слушать.

— Вера подождала минут десять. А потом оставила труп и вышла. В тот же день ее арестовали. Случай обычный, о таких часто пишут. Я вчера это вспомнил, когда долго не мог заснуть и размышлял обо всем.

Иштван с пепельно-серым лицом смотрел Вилме в глаза.

— По-вашему, она невиновна? — спросил он.

Вилма не отвечала.

— Что до меня, я считаю ее преступницей, — продолжал он. — Закон — тоже. Она получила десять лет. С тех пор, наверное, уже отсидела. В тюрьме «Мария Ностра». Давно, я думаю, на свободе и если жива, то, быть может, счастлива. Ибо кто понес расплату за совершенное, тот, по крайней мере, спокоен. Возможно, и замуж вышла…

Они, не глядя друг другу в глаза, расплатились и разошлись.

Дома каждый из них ломал себе голову в поисках выхода. Иногда им казалось, что выход близок, но, пытаясь уловить, какое решение им подсказывает мятущийся в лихорадочном напряжении ум, они убеждались, что это не более чем мираж.

Лето Вилма, как обычно, проводила в провинции, у своих родителей.

Дюла, хотя тоже нуждался в отдыхе, в этот раз не смог с ней поехать. Он получил серьезный заказ, от которого, как полагал, зависело будущее их семьи, и потому на каникулярное время остался работать в городе. До сих пор они жили бедно, едва сводили концы с концами. Теперь, когда молодость все отдалялась, они мечтали хотя бы о скромном достатке. Дюла по целым дням корпел над чертежами, орудуя линейками и треугольниками.

Родители Вилмы жили в длинном, беленом, приземистом доме, на главной улице городка.

Когда-то дом этот был знаменитым. Выстроили его давно, еще в те времена, когда поденная плата была невысокой и люди не очень спешили жить. От мощных сводов его галереи, от прочных, в метр толщиной, стен веяло идиллией и покоем. Старики немало могли бы поведать о том, какие балы здесь шумели и какое множество людей танцевало на этом выщербленном полу. Когда-то здесь каждую неделю играл цыганский оркестр. Столы были накрыты с утра до вечера, как в ресторане, и всякий, кто хотел поесть и повеселиться, мог в любой час войти сюда. Из погребов беспрерывно носили вино, а в кухне варили, пекли, жарили. Аптекарша — она была знаменитой хозяйкой — встречала гостей пирогами и жирными коржиками на подогретой тарелке.

И теперь на эти беленые стены лился солнечный свет, в окнах, как в прежние времена, пламенели цветы в горшках. В этом доме всегда пахло как-то особо. Через салон, отделенный от аптеки стеклянной дверью, проникали сюда пары эфира, запахи разных лекарств, смешиваясь с ароматом свежевыстиранного белья, сверкающего чистотой пола и хорошего домашнего мыла.

Вилма издали уловила этот с детства знакомый ей аромат и с забившимся сердцем переступила порог. И вот она уже в тесном кругу своих близких.

«Приют жизни», — подумала она.

Всякий предмет имел здесь свою историю. И так наэлектризован был жизнью, что тот, кто касался его, ощущал как бы легкий удар током. Каждая вилка, нож, ложка, игла, даже ножницы помнили что-то. Открывая коробочку, стоящую на столике для рукоделия, аптекарша находила там пуговицы, срезанные с детских платьиц ее дочерей.

— Расскажи я кому-нибудь свою жизнь, — иногда вздыхала аптекарша, — роман можно было бы написать. — И глаза ее загорались безграничной, почти фанатической добротой.

Но если дочери упрашивали ее рассказать про свою жизнь, она целовала их в лоб и молчала. Что могла она им поведать? Только то, что они и так знали. Да и жизнь ее совсем не похожа была на роман. Девятнадцати лет она вышла замуж. Она помнила, что аптекарь носил тогда на жилете золотую цепочку двойного плетения и над лбом его курчавились черные волосы. Родила она девять детей. Годы, тихие, полные грустной цыганской музыки, незаметно сливались друг с другом. Но, вспоминая крестины, или первый бал какой-нибудь из дочерей, или скарлатину, она видела прошлое с необычайной ясностью. Она могла показать подоконник, о который стукнулся лбом один из ее сыновей в семилетнем возрасте, и окно, с которого однажды свалилась старшая дочь. Она повторяла слова, которые дети ее давным-давно забыли и теперь не могли понять. Она шила, пекла, варила, ухаживала за малышами, когда те болели; иной раз сразу четыре кровати стояли расстеленными и она металась меж ними, беспрерывно меняя мокрые полотенца на пылающих лбах; руки ее загрубели от зимнего воздуха.

Вилма долго смотрела на мать; та сидела, сложив на груди руки, и была ни весела, ни печальна. Она почти не старела. Ее долгая-долгая жизнь оставила на ней несмываемый след.

«Что ж я такое? — думала Вилма. — И ребенок, и бездетная мать».

Иногда в этот дом еще забредали цыгане, выстраивались в длинном коридоре с цимбалами и контрабасом, как некогда на именинах аптекаря, и, поиграв немного, удалялись. В воскресные дни приходили старшие сестры с мужьями и няньками, везущими через двор коляски с младенцами. В доме, так много видевшем на своем веку, появлялись опять на столе молоко и горячий ромашковый чай. В будни же Вилма оставалась одна с родителями.

Ей было скучно, она бесцельно бродила по дому. В комнате, где она жила в девушках, над кроватью в черной овальной рамке висела фотография сына, Иштванки. Из этой заброшенной комнаты бедняжка смотрел на равнодушно текущую жизнь.

Вилма сидела в саду, среди петуний и вербены. Свинцово тяжелая летняя ночь, без звезд, густая и душная от пыли, давила на грудь.

Она думала об отце с матерью; те, щадя свои последние годы, рано ложились спать. Снаружи, в окне коридора, как в детстве, горела лампада, свет ее проникал в спальню, чтобы видно было, если ночью она надумает встать. Так повелось здесь издавна. Робкий огонек лампады заставлял вспоминать церковь. Было в нем что-то серьезное, как в старинном обряде.

Да и все в этом доме было серьезным и старым. Дверные ручки шатались, двери скрипели, кое-где не затворялись оконные створки. Но старики уже не хотели ничего менять. Им жалко было предметы, которые так давно им служили: ведь жизнь у предметов тоже одна. А им оставалось жить недолго, так стоит ли обзаводиться чем-то новым?