Дежё Костолани - Избранное

— Что за чудные, длинные, прямые линии, — сказал он, чтобы как-то начать разговор, и подумал, что жизнь у этого юноши такая же прямая. Он завидовал его трудолюбию и упорству.

За два прошедших года Дюла возмужал, посерьезнел; он больше молчал, на вопросы же отвечал рассудительно. Тонкие его пальцы часто приглаживали густые волосы.

Иштван заговорил про какой-то счет, который ему нужно обсудить с Вилмой; в последнее время нет-нет да приходят такие счета, которые давным-давно оплачены.

Пока шел деловой разговор, Дюла, присев на подоконник, молчал; потом попросил прощенья и вышел, тактично оставив их ненадолго вдвоем.

— О, — сказал Иштван, сейчас лишь заметив, что Вилма неважно выглядит, — вы не больны? — И пристально посмотрел ей в глаза.

Про себя он подумал: «Неужели она тоже?»

— Нет. Это просто нервы.

— А вообще у вас все в порядке?

— Да, — тихо и искренне ответила Вилма, — все в порядке.

— Берегите здоровье. Побольше свежего воздуха, побольше спать. Вы сегодня немного бледны.

— Знаю, — сказала она. — Голова болит.

— Это не страшно, — продолжал Иштван, — но запускать все же не стоит. Надо узнать причину, тогда хороший врач вылечит вас в два счета. Может быть, малокровие? Или просто нервы шалят? Но это уже действительно дело медиков. Только, очень прошу вас, обращайтесь к хорошим врачам. Не к кому придется. Вы ведь помните…

Уже собравшись идти, он попросил что-нибудь, оставшееся от сына; переезжая, он ничего с собой не захватил.

— Достаточно одной фотографии, — сказал он.

Вилма достала коробку, полную фотоснимков. Иштванка был тут и в грудном возрасте, с округлыми, словно ниточкой перевязанными ручками, в белых вязаных башмачках; и на санках, в теплом пальтишке, с мишкой и куклой; на мгновение они словно вновь вернулись в те печальные дни. Пришел Дюла и встал у дверей, не решаясь тревожить их горе, принадлежавшее только им двоим.

— Мне бы хотелось ту, — сказал Иштван, — где он в матросском костюмчике, без шапки, так что лобик его виден, такой красивый, выпуклый.

— Вот эту?

— Да, — он взял фотографию. — Какой он милый. Бедняжка.

— Бедняжка, — вздохнув, повторила Вилма. — Тут уже видно, что ему недолго осталось жить.

— Я бы этого не сказал.

— Шейка тоненькая какая, — Вилма пальцем погладила изображение сына.

— Нет, — сказал Иштван. — Здесь он сильный, здоровый ребенок. Смотрите, какие плечи, какой лоб.

— Зачем вы так говорите? Вы же знаете, он постоянно болел.

— Два раза всего. В годовалом возрасте… и тогда… В последний раз. — Иштван поднял брови.

— Все равно его уже нельзя было спасти, — сказала Вилма.

— Нельзя было, — повторил Иштван неестественным тоном, как актеры на сцене. — В самом деле нельзя было спасти.

Спустя два дня, в послеполуденный час, когда Иштван с открытыми глазами лежал на диване, в дверь постучали.

Это была Вилма.

— Простите, что я беспокою вас.

— Ах…

— Мне очень нужно было прийти к вам. Тот счет… и прочее… С тех пор, как вы были у нас, я себе покоя не пахожу…

— Не понимаю.

— Полно, не притворяйтесь. Вы начали прежнюю игру и счастливы, что можете меня мучить. Прошу вас, оставьте это.

— Если я вас обидел, простите.

— Думаете, я не поняла, что вы хотели тогда сказать? Что ребенок был здоров и мог бы еще жить. И что это я во всем виновата.

— Ничего подобного у меня и в мыслях не было.

— Тогда к чему вы все это говорили? Четырех лет вам мало? Вы хотите еще? Очень, очень жестокая шутка, — говорила она, дрожа от ненависти.

— Я дал слово, что больше…

— Я не об этом, — сухо прервала его Вилма. — Я хочу лишь, чтобы вы честно сказали все, что думаете. Ведь я тоже много терзала себя.

— Что ж, если хотите…

— Разве мы не все сделали, что могли? — задыхаясь от волнения, перебила его Вилма. — Разве мы не ухаживали за ним, не бежали за доктором, разве мало пролили слез?..

— Конечно… — вставил Иштван.

— Тогда ночью я же сразу вас разбудила. Я просила вас, умоляла помочь. А вы сидели себе на диване, — господи, я это будто сейчас вижу — и зевали, в ночной рубашке, а у меня так колотилось сердце, я уже тогда подозревала плохое. Но вы сказали: подождем до утра.

— Кто мог тогда знать! — сказал Иштван, махнув в отчаянии рукой.

— Я на другой же день приняла меры, — ответила Вилма.

Иштван смотрел на нее, широко раскрыв глаза и подняв брови, как два дня назад.

— Что вы смотрите так? — сердито вскричала Вилма.

— Удивляюсь, что вы так хорошо все запомнили. Это, я бы даже сказал, забавно. Но, надеюсь, вы помните и о том, что пригласили Гашпарека?

— А кого же я могла еще пригласить?

— Но Гашпарек не был нашим домашним доктором.

— Наш домашний врач жил бог знает где, на другом краю света, и это вы так мудро придумали. А я компрессы бедняжке делала, он все время стонал. Я себе места не находила. Вот и послала к нему… по соседству.

— Вы знали, что это за человек?

— Конечно, у него табличка висит на двери, как у любого врача.

— Но ведь я вам давно уж рассказывал, что про него говорят. И на ваших глазах писал ему, что мы от его услуг отказываемся; это было, когда мы поняли, что он лечил Иштванку от насморка, а у него была корь. Иштванке был тогда годик. Помните, как мы тогда Гашпарека называли? Коновалом. И хохотали над ним.

— Но почему вы меня обвиняете? — защищалась она. — Я сказала вам, что пригласила Гашпарека, и вы согласились со мной.

— Нет, я был удивлен, что вы к нему обратились.

— Но ведь не возразили, не позвали другого врача. Смешно, — Вилма в самом деле попыталась рассмеяться, — нет, это просто смешно. Только у вас в голове могло такое родиться. Стало быть, получается… вы, по крайней мере, так считаете… что кто-то в этом заинтересован был… Но, господи, кто? Ведь я сразу, охотно его согласилась взять, в тот вечер, когда зашла речь о разводе; мы бы взяли его к себе, и он… никому бы не помешал… У нас ли… или у вас… Но зачем я вам всерьез объясняю?.. Ведь это просто безумие.

— Что ж, оставим, — сказал Иштван.

Они замолчали, словно вдруг онемев. Лишь сидели, не шевелясь, глядя друг на друга.

По комнате летал грузный шмель, его басовитое монотонное гудение еще подчеркивало тишину. Потом они говорили уже о второстепенных вещах.

Вилма вышла из номера с пылающими щеками и блуждающим взглядом — словно после жаркого свидания. Волосы свисали ей на глаза, шляпка съехала набок. По дороге домой она задыхалась, глотая горечь, и едва не теряла сознание, ее тошнило от отвращения к себе и к миру. Она рада была бы исторгнуть из себя боль, будто обильный обед, приготовленный из негодных продуктов.

Она дала себе слово, что никогда больше не придет к бывшему мужу. Какой смысл в таких разговорах, они только бередят застарелые раны.