Дежё Костолани - Избранное

К вечеру Иштванка начал стонать и метаться. Он даже выпустил цветной кубик, который до сих пор сжимал в руке. Есть и пить он отказывался напрочь.

В детской было теперь гораздо светлей, чем обычно. Иштван мог хорошо разглядеть лицо сына. На верхней губке у мальчика был красный крохотный прыщик — вероятно, от высокой температуры. Почему-то, увидев его, Иштван ощутил страх. Прыщик придавал лицу ребенка чужое, странное выражение.

Иштван пошел за Гашпареком.

У доктора как раз обедали.

Дверь открыл сам Гашпарек с салфеткой за воротником. Он провел Иштвана в столовую; за столом сидело человек десять: седые отец с матерью, братья, сестры, родственники, которых кормил Гашпарек. Семья была знаменита уменьем поесть. В кладовой у них круглый год висели окорока и колбасы, женщины варили варенье, в осенние дни на веранде в огромных банках с укропом квасились бледно-зеленые огурцы.

Иштван рассеянно сел на предложенный стул. Перед ним тут же очутилась тарелка. Он поднял глаза. На огромном блюде в луже застывшего жира лежали остатки ростбифа, кости. Принесли второе — молочный пудинг с изюмом. Гашпарек, в шутливых выражениях утешая встревоженного отца, взял себе огромную порцию пудинга и потом еще дважды просил передать ему блюдо. Затем набил трубку; он был страстным курильщиком и ни при каких обстоятельствах не мог отказаться от табака. Он долго возился с трубкой, ковырял в ней пепел, пачкая пальцы, но трубка никак не хотела гореть. Наконец он отложил ее и, достав серебряную коробочку, которую никогда не забывал, идя к больному ребенку, наполнил ее леденцами, повесил золотой футляр для карандаша и неторопливо двинулся с Иштваном через улицу.

По обычаю он вошел в детскую с зычным хохотом: он гордился своим умением ладить с детьми. Бросив пальто на спинку стула, присел рядом с кроваткой.

— Ну как, гусар, — обратился он к мальчику, — какие у нас новости? Смотри-ка, что тебе принес дядя доктор, — и он вытащил серебряную коробочку. — Знаешь, что здесь? Птичка. Как открою крышку, она улетит…

Иштванка даже не посмотрел в его сторону. Утонув в подушках, он тяжело и шумно дышал. Анна, отвернув лицо, тихо заплакала.

— Ну, погоди, озорник, — продолжал Гашпарек с неприятным смехом, — у меня еще кое-что есть, — и он отцепил золотой футлярчик для карандаша. — Смотри, какая у меня труба… тра-ра-ра, — вопил он, и от его голоса дрожали стекла в окнах. — Раз-два, вставай, солдат, раз-два, тра-ра-ра, тра-ра-ра…

Иштванка не обращал на него внимания.

Гашпарек зажег лампу и приблизил свое мясистое лицо к личику больного. Теперь Иштванка испугался. В горячечном его полузабытьи этот огромный, чужой человек, который вдруг — зачем? с какой целью? — начинал надвигаться, плотной, тяжелой массой нависая над ним, представлялся каким-то жутким кошмаром.

— Ай, — кричал мальчик, загораживаясь худыми ручонками, — ай!

— Какой же из тебя солдат будет! — укоризненно сказал Гашпарек и, коснувшись его лба, сообщил, что у ребенка «еще не спал жар».

— Небольшая простуда, — повторил он как обычно.

— Как, разве не расстройство желудка?

— Может, и расстройство, — не стал спорить доктор. — Держите сорванца в постели, а станет брыкаться, свяжите ему руки-ноги. Кровь у него немного свернулась, от жары загустела, через пару дней все пройдет, даже не вспомните. Верно, гусар?

Гусар ничего не ответил. Пока родители провожали доктора до дверей, мальчик тревожно смотрел ему вслед — и был счастлив, когда наконец остался вдвоем с Анной, которая не могла даже говорить с ним.

— Он так странно дышит, — сказала Анна вечером того же дня.

Все трое прислушались — и тут же послали за Гашпареком. Доктор лишь посмеялся над их страхами. Теперь и они смеялись. Таковы уж родители: чуть что, сразу в панику.

Рано утром они уже не смеялись.

— Ему воздуха не хватает, — вскрикнула Анна.

— Ребенок же задыхается, — плакала мать. — Скорей за Гашпареком.

— Я пойду за профессором, — сказал Иштван и не мешкая вышел на улицу.

Было шесть часов утра. Гонимый тревогой, он бежал по улице в холодном осеннем тумане; город спал, даже трамваи еще не ходили. Этот бег, усталость в ногах чуть-чуть успокоили Иштвана: совесть его теперь была чиста, он сделал все, что мог.

Профессор еще не проснулся.

Старуха служанка, открывшая Иштвану дверь, приняла его недоверчиво и даже слышать не захотела о том, чтобы так рано будить вельможного барина. Иштван, услышав эти слова, «вельможный барин», сам понял, что требует слишком многого; сидя в прихожей, он рассматривал картины, висящие на стенах, статуэтки, читал проспекты знаменитых водолечебниц. Сан-Ремо… Ницца… Карлсбад… Каким счастливым, манящим представлялся ему мир: теплое море, комфортабельные отели, здоровье, беспечная жизнь… Наконец, в половине восьмого, в дверях появился профессор.

Взяв экипаж, они помчались домой. Профессор, старый, невозмутимый господин с бородой, кивнул в знак приветствия Вилме и сразу прошел к больному. Не говоря лишних слов, он попросил няньку поднести ребенка к окну и, сунув в рот ложечку, осмотрел ему горло. Лицо его, всегда спокойное, почти равнодушное, вдруг потемнело, словно сама болезнь отразилась на нем.

— Да ведь… — начал было он с гневом и тут же себя оборвал.

Убрав ложечку, он почти грубо велел уложить ребенка снова в постель.

— Кто его лечит? — спросил он, не скрывая возмущения. — Это же… — Он снова сдержался.

Послали за Гашпареком, но того дома не оказалось, его тоже «вызвали к тяжелому больному».

Профессор достал шприц, сделал ребенку укол. Затем сел возле постели Иштванки. Несколько долгих минут, показавшихся родителям бесконечными, он слушал его пульс, прикладывал ухо к сердцу.

— Лучше ему? — спросила Вилма.

Профессор, не отвечая, снова наполнил шприц и стал ждать. Он оставался возле больного четверть часа, затем в другой комнате написал записку домашнему врачу и наказал родителям: как только тот появится, пускай сразу же свяжется с ним.

Мать и отец, оцепенев, стояли возле постели сына, слушали свистящее его дыхание, мучительный кашель. Им хотелось заткнуть себе уши.

Гашпарек прибыл в полдень. Посмотрел на ребенка, пожал плечами. Сейчас он не говорил ничего.

— Спит как будто, — сказала Анна. — Немного храпит.

— Может, теперь ему лучше станет? — жалобным голосом спросила мать, глядя на доктора.

Гашпарек напустил на себя высокомерно-загадочный вид и уклонился от каких-либо разъяснений.

— Нельзя терять надежду, — сказал он, как всегда в таких ситуациях, ибо картина и ему уже стала ясной. — Мы имеем дело с весьма сложным случаем. — И он произнес длинное латинское слово.

Иштван, плохо понимая, что делает, вышел на улицу, долго бродил там без всякой цели, затем зашел в лавочку, где продавались игрушки, и купил шкатулку: из нее, если нажать кнопку, выскакивал чертик. Барышня за прилавком сочувственно посмотрела ему вслед. Здесь, как и в аптеке, легко узнавали несчастных родителей, которые, почти ничего не видя от слез, просят что-нибудь для больного ребенка.