Дежё Костолани - Избранное

Едва не бегом возвращаясь домой, он взглянул на окна своей квартиры. Там, как обычно, висели плотные занавеси.

Он ощутил облегчение; почему-то он ожидал увидеть нечто ужасное, совсем не то, что всегда, — например, открытые настежь окна, из которых доносятся плач и крики, — что-то такое, чего он не мог бы перенести.

Немка взяла шкатулку и подошла к кроватке. Слышно было, как щелкнула крышка и вылетел на пружинке чертик.

— Schau her, mein Katzerl! [87] Погляди сюда, мой котеночек! (австр. диалект.) — сказала Анна. Но Иштванка не взглянул на нее, и она положила игрушку на стол.

Долго не было слышно ни звука. Анна не шевелилась; мать, сложив на коленях руки, смотрела на сына. Иштван стоял у окна, напротив, над бакалейной лавкой, была вывеска: «Кальмар и К°». Он долго размышлял о том, что знает лишь господина Кальмара, который в этот момент стоял в дверях лавки, возле мешка с фасолью, и кланялся, здороваясь с покупателями. Кто же скрывается под этим «К°»? Он вдруг заметил, что произносит эти глупые мысли вслух. Ладони его покрылись холодным потом.

Иштванка умирал. Его маленькое, слабое тельце боролось с огромной, безжалостной смертью, которая с одинаковой легкостью справляется и с трехлетним ребенком, и с семидесятилетним старцем. Спустя полчаса он скончался.

Тихий, крохотный, как воробышек, лежал на подушках Иштванка; не быть ему уже ни гусаром, ни артиллеристом, как предсказывал доктор Гашпарек, а только усопшим младенцем.

Однако лицо его изменилось. Маленький нос заострился, стал больше, отчего все лицо посерьезнело; лоб казался более выпуклым, чем при жизни; он выглядел зрелым, значительным, словно взрослый. Красный прыщик на верхней губе все еще пламенел. Но постепенно и он начал гаснуть, бледнеть.

Был момент, когда дом, казалось, сошел с ума. Хлопали двери и оставались распахнутыми, падали с грохотом стулья. Вилма с распущенными волосами бросилась на незастеленную кровать, Иштван стоял у двери, опершись о косяк.

Появился какой-то родственник, из тех, что обнаруживаются, лишь когда в доме покойник. Это был старый, очень любезный чиновник; он принимал соболезнования, обсуждал со служащими похоронной конторы подробности погребения — потому что родители едва сознавали, что вокруг происходит.

— Как они любили его!.. — говорил старик.

На похороны прибыли бабушка с дедушкой, в трауре, чинные, как и на свадьбе, потом на крестинах. Пролили на могилу внука чистые, тихие слезы.

Люди, способные плакать, счастливее тех, кто страдает без слез. На Иштвана с Вилмой больно было смотреть. У могилы они стояли, словно не в силах понять, что же такое случилось. И лишь в тот момент осознали все, когда, вернувшись домой, увидели мертвые комнаты с наполняющей их пустотой. Анна сложила в шкаф вещи Иштванки, его игрушки, затем собралась и уехала к себе в деревню, в Тироль. В квартире теперь совсем ничего не осталось. Ничего, что бы им было дорого, что держало бы их.

«Скорее, скорее отсюда», — думал Иштван, бродя по комнатам.

— Скорее отсюда, куда угодно, — сказала Вилма. Ей нестерпимо вдруг захотелось к своим, в родительский дом; в этой квартире она себя чувствовала будто в мертвецкой.

В эти дни Иштван и Вилма даже на четверть часа не оставались одни. Приходили с визитами родственники, знакомые, которым они вновь и вновь излагали печальную повесть о болезни их дорогого сыночка; даже губы у них немели от бесконечных бесед. Оказалось, вокруг живут неплохие, в сущности, люди. Целительное забвение, в первое время казавшееся невозможным, тем не менее близилось. Но прежде им еще предстояло ко многому привыкнуть. К пробуждению по утрам, затем к вечерам в пустом доме, к людным улицам, лавкам с игрушками, детским площадкам — и каждый раз с болью в сердце осознавать, что у них нет больше сына, и принимать мир так, как есть, без него.

Тяжелый вздох вырывался у них из груди; и потом они начинали думать, как жить дальше.

Им обоим необходимо было отвлечься, сменить обстановку. Вилма на время переехала к старой родственнице, Иштван снял номер в гостинице. Многое потеряв, они, однако, кое-что обрели. К ним как будто вернулась молодость с ее одиночеством, неприкаянностью, но зато и с ее свободой и независимостью. Ни о чем не надо было заботиться: ни о доме, ни друг о друге; питались они кое-как и могли распоряжаться собственным временем, как вздумается.

Адвокат передал Иштвану бумаги и сообщил, что развод их оформлен и узаконен.

— Теперь вы совершенно свободны, — сказал он.

Вилма тоже получила бумагу с решением о разводе. Эта новость ей показалась невероятной.

— А как же?.. — сказала она, словно намеревалась возразить адвокату.

— Все улажено, — прервал ее тот, — суд дал вам развод.

Дюла, который тем временем сдал свой экзамен, по прошествии года траура взял ее в жены.

Иштван редко с ними встречался.

У него началась новая жизнь, которая представлялась ему вернувшейся молодостью.

Дни его незаметно вливались в успокаивающе-беспорядочный ритм холостяцкого бытия; он легко растворился в том людном и шумном одиночестве, что подчас с лихвой заменяет семью. Познакомился со своими соседями, с лифтером, официантами, которые за несколько равнодушно-приветливых слов, за чаевые обеспечивали ему покой и удобство. Особых потребностей у него не было. Его поглощала работа, а после нее он наслаждался свободой, счастливой, неописуемо сладостной, безграничной. Все отношения с бывшей женой были прерваны. Иногда приходил какой-нибудь счет, еще за совместные траты, — словно призрак из прошлого. Он откладывал его в сторонку, до того времени, когда им предстояло встретиться для обсуждения незаконченных дел. Однако такие встречи случались все реже. Иногда он видел Вилму на улице, об руку с новым мужем, еще в полутрауре, но уже посвежевшую и похорошевшую. У нее был стойкий, жизнеспособный характер, она хотела забыть все и жить полной жизнью, она выглядела счастливой. Иштван был рад этому: ненависти к ней он никогда не питал.

О новой женитьбе он не думал. У него были один-два романа, но никакого следа в душе они не оставили. Молодость прошла. Утром, причесываясь перед гостиничным зеркалом, он смотрел на себя равнодушно, без боли и радости. В густой еще шевелюре поблескивала седина, как тотчас застывающий ноябрьский свинцовый дождь. Стремиться было особенно не к чему. Все, чего можно было достичь в общественном положении, в жалованье, да и в любви, он достиг. По службе едва ли удастся подняться выше. Та высокая должность, куда он карабкался на протяжении долгих лет, была последней ступенькой, никто оттуда его не столкнет, но и дальше уже не взобраться.

Служба стала его утомлять, он все более погружался в какое-то сонное равнодушие. Он сумел бы прожить и на свое состояние, но боялся грозящего одиночества. И со временем перестал думать, как изменить свою жизнь.