Дежё Костолани - Избранное

Не было в чужестранце ничего любопытного или примечательного, вот разве что эта завеса неизвестности.

Тихий, кроткий господин лет пятидесяти — скромный, но не робкий, а скорее усталый, разочарованный.

Покончив с обедом иль ужином, он не вставал от стола сразу же, а закуривал и, покуда сигареты хватало, сидел-посиживал, изучая сотрапезников своим спокойным, бесстрастным взглядом.

— Кто же он такой? — выспрашивали друг друга официанты и горничные, хотя ни один из них не располагал сведениями о постояльце.

Служащие гостиницы пожимали плечами и улыбались.

По утрам незнакомец отправлялся в город на прогулку. Медленно брел он по улицам, никогда не проявлял спешки, но и не запаздывал. К столу являлся первым. Тыкал пальцем в первую попавшуюся строчку меню и утвердительно кивал головой, платил по счету — и опять кивал, уходил из ресторана и на прощание тоже кивал головой. Никакими просьбами прислугу не обременял и вообще казался человеком на редкость непритязательным.

Так он прожил в гостинице чуть ли не с месяц.

Однажды поутру, еще лежа в постели, он вдруг позвонил. Лакею, который явился на звонок, чужестранец попытался втолковать что-то знаками. При этом он все время указывал на сердце и был очень бледен. Лакей помчался за врачом.

Врач засыпал больного вопросами — сперва на своем родном языке, затем на прочих: по-немецки, по-французски, по-английски, — но тот не понимал. Незнакомец произносил в ответ одно слово, одно-единственное, странное слово — на том языке, которого не знал здесь никто.

Тогда врач коснулся его груди, затем схватил за руку у запястья, за обе руки. Он пытался найти пульс, но так и не нашел.

Незнакомец лежал в постели — спокойно, как и прежде.

Но врач взволновался до крайности. Поспешно, чуть ли не суетливо раскрыл он свой чемоданчик, достал шприц, сделал укол. Врачу было ясно, в чем тут дело: достаточно насмотрелся он таких явлений, которые во всех краях земли, во всех уголках света происходят с поразительной одинаковостью.

Врач обождал немного. Сделал еще один укол.

Больной лежал, слегка смежив веки: белое лицо на белой подушке.

Через минуту-другую глаза его вдруг открылись, подбородок отвис.

Врач потянулся к звонку.

Первым прибежал лакей, за ним — владелец гостиницы, а следом — когда весть разнеслась по коридору — любопытствующие горничные.

Все обступили постель и смотрели.

Тем, кто помоложе, вспомнился родной дед или бабка, людям постарше пришли на память отец-мать или кто другой из близких — ведь каждому из них уже довелось столкнуться с тем, что здесь произошло.

Теперь-то они узнали своего постояльца, теперь они могли сказать, кто он такой.

То был человек. Он ходил по земле, как каждый из них, и ушел, как и каждый из них уйдет в свой час.

Он более не был для них чужим. Он стал их братом.

1930

Перевод Т. Воронкиной.

Нам с мужем тоже пришлось несладко. Особенно поначалу. Нет, я не жалуюсь. Ведь и другим достается. Может, даже побольше, чем нам. Я в жизни всякого насмотрелась.

Впрочем, мы сразу решили относиться ко всему легко. А что нам еще оставалось? Бывало, все шутим. До первого числа развлекались тем, что гадали, сколько вычтет кассир из жалованья. Взнос в счет пенсии, вычет аванса, страховка, налог, дополнительные налоги… А после первого смеялись уже над тем, что кассир — сверх самых кошмарных наших ожиданий — выуживал деньги и по таким статьям, о которых мы вовсе не подумали. Воображению кассиров могут позавидовать даже великие писатели.

Словом, когда жалованье попадало нам в руки, от него оставались одни крохи, хоть в микроскоп их разглядывай, словно микроб какой-нибудь. «Распределять нужно с умом», — говаривал муж. Мы то и дело потчевали друг друга поговорками да прибаутками. В этом нам равных не было. «Бедность не порок», «Честь превыше всего», — бывало, всласть нахохочемся. Зимой, когда нас изредка куда-нибудь приглашали и мы после полуночи оказывались на улице, ждем, бывало, последнего трамвая, а он уж давно прошел. Ноги от слякоти мокрые, ледяной ветер свистит в уши. Стоим, щуримся, смотрим с тоской на пролетающие мимо автомобили. Как бы хорошо сесть да покатить. «Как поступает в такой ситуации гордый частный служащий?» — спросит муж. «Идет домой пешком», — отвечаю я. «И притом с самым гордым видом», — добавит муж.

Такие вот дела. По утрам я сама ходила на рынок. Тащила домой здоровущие тыквы, вот такие огромные. Я чуть не падала под их тяжестью. Но на трамвай все равно не садилась. Рынок был от нас довольно далеко. Примерно в получасе ходьбы. Прислуги мы никогда не держали. Я сама убиралась, сама натирала полы. И ничего страшного. По крайней мере не толстела. Никакой тебе гимнастики не нужно, ни электромассажа, как иным дамочкам, которые расплывутся раньше времени, а потом на похудение тратят ровно столько же, сколько на еду.

Только одно не давало мне покоя, и мужу тоже, — наша квартира. Мы жили на окраине, в Ференцвароше, на куцей улочке, где было всего семь доходных домов с каждой стороны. Улица эта славилась тем, что ее никто не знал, даже местные жители. Бывало, упомянешь ее в разговоре, а собеседник сперва внимательно прислушается, а то и ладонь к уху приставит, еще и переспросит непременно: что, бишь, за улица-то? — и только руками разведет — нет, понятия не имею, где это находится. Даже наш постовой не знал ее. Когда его спрашивали, он доставал перетянутый резинкой карманный справочник, долго рылся в нем и наконец с удивлением сообщал, что вот она, оказывается, совсем рядом, в двух шагах. Всем, кто собирался к нам в гости, мы подробно объясняли, где нужно сойти с трамвая, где повернуть направо, где наискосок влево, чтобы к нам попасть. А ведь улица как улица. Только невзрачная, бедная. И название у нее есть, а все равно что нет его. Очень смешное название. Даже говорить тебе не хочу. Бог знает отчего, но мне до сих пор стыдно. Совсем другое дело, когда, диктуя адрес, можно сказать: улица Андрашши. Что уж тут говорить, милочка, совсем по-другому звучит.

Но страдали мы не поэтому. Только из-за самой квартиры. Не то чтоб она была маленькой — речь не о том, — для двоих в самый раз: две комнаты, просторная кухня, вход отдельный. Беда была в другом. Квартира наша находилась на втором этаже, в самом конце галереи, а окна выходили в тесный двор, прямо на глухую стену пятиэтажного дома. Темная была квартира. Очень темная.

И сторона к тому же северная, хотя муж все убеждал меня, что не северная, а северо-восточная. Да что толку? Через маленькие, обшарпанные окна к нам никогда не проникало солнце. В три часа дня у нас уже был поздний вечер, даже в летний полдень — люди по улице в темных очках идут, а у нас уже сумерки. Да и тот жалкий лучик света, который случайно проникал к нам, тут же тускнел от мрака, копоти, паутины. Хоть вовсе не гаси электричества — да только дорогое это удовольствие. Мы даже друг друга не различали, не видели, что едим. Все мои компоты и соленья покрывались плесенью. Заглянет к нам кто-нибудь, сразу тихий такой делается, грустный. Только нам с мужем никогда не изменяло чувство юмора. Квартиру нашу мы окрестили «царством вечной ночи» и размышляли, не обменять ли ее — расклеив по городу объявления — с кем-нибудь, у кого глаза больные и кому доктора велят избегать дневного света.