Дежё Костолани - Избранное

Какое потрясение переживает, например, тот же мальчик, убеждаясь, что не кто иной, как его отец, — безгласный социальный нуль («Ключ»). Или, еще хуже, — жулик, шулер («Карты»)! И как терзается Акош Вайкаи, в себе самом сталкиваясь с постыдной склонностью к бездумно легкому, а в логическом пределе — бездельно-паразитическому времяпрепровождению, существованию. Но эти мучительные потрясения, очистительные терзания — почва, залог и каких-то высоких, подвижнических решений, честных обетов на всю жизнь, не менее важных для общества, чем самые смелые и героичные.

Необеспеченный провинциальный журналист, непонятый писатель, жертва и свидетель всепроникающих жизненных неурядиц в габсбургской, а затем хортистской Венгрии, Костолани сам немало страдал. Но именно поэтому не терпел преуспеяния за чужой счет, презирал богатство, плодящее одно равнодушие («Китайский кувшин»), и умел понимать чужое страдание, глубоко сочувствуя обездоленным и несчастным. Так же как Миклош Ийаш, чуткий наблюдатель семейной трагедии Вайкаи, или другое второе «я» автора (хотя ни одно второе «я» полностью с его личностью не совпадает), Корнел Эшти, который — в одной из глав романа о нем — оказывается соседом по купе с душевнобольной девушкой и ее матерью. Правда, Эшти — по молодости лет — еще может заглушить жуткую догадку о том, каково же матери, может забыться, погрузиться в приветливую стихию итальянской природы и культуры. Сам же писатель, умудренный человек, ни забыться, ни отстраниться не мог.

Но это не значит, что у него не было своих радостей, скрашивавших трудные, невеселые будни во много претерпевшей стране. Само уже это высокое, преданное сочувствие было радостью — настолько же сильной, яркой, насколько сам он дарованием, умом, кругозором, убежденной верой в добро превосходил своих меньших собратьев, собственных героев. У Костолани много скорби о людях, но нет «сдачи», капитуляции, поднятых или опущенных рук (что в общем, сверхличном итоге одно и то же). Сознание его хотя и ранено социальным злом — не «несчастное» (как позже говорилось, например, применительно к А. Камю). Повести, рассказы венгерского писателя, даже очень небольшие, заставляют призадуматься над быстротечностью жизни, в которой, однако, именно поэтому так важно что-то успеть, чего-то не упустить; над относительностью всего, именно поэтому побуждающей в непостоянстве искать и по достоинству ценить нечто постоянное, чтобы не погрязнуть в «тине», рутине, во зле — не заплутаться и не потерять себя, как Калигула (в одноименном рассказе), кто, лишь умерев, стал похож на человека.

Такая постоянная составляющая жизни и есть добро. Не озлобление, не вымещение на других («Имре») и не равнодушие, которое сродни бездушию, а осветляющее бытие деятельное участие в общих бедах. Исцеляющий недуги врач («Два мира»), делящийся своим опытом и знаниями учитель, бескорыстно входящий в чужое положение, переживающий его как собственное художник — это всё самые священные профессии для Костолани. Он был убежден в праведной силе добра, которое так или иначе обязательно проложит себе путь. Кто прав, тот могуч, заявляет у него поэт в одном из посвященных римской древности рассказов («Паулина»).

Эта скромная, но неколебимая убежденность высоко подымала Дежё Костолани над всяческим скепсисом, релятивизмом, всякой пустой литературностью. Уверенность в силе добра озаряет и его маленькие будничные трагедии, эти смешные и грустные драмы повседневности, вводя их в серьезную, большую прозу. В ту социально благородную классическую литературу, которая всегда была верной и заботливой спутницей человечества.

О. Россиянов

На диване с высокой спинкой вместе с трехцветными тесемками, обрывками веревок, клочьями бумаги валялась разодранная газета с черными буквами вверху: «Шарсегский вестник, 1899».

На освещенном ярким солнцем табель-календаре рядом с зеркалом виднелись месяц и день: «Сентябрь, 1, пятница».

А расписные часы в резном деревянном футляре со стеклянными стенками, рассекавшие медным маятником на кусочки бесконечный этот день, показывали точное время: половину первого.

Отец с матерью укладывали вещи в столовой.

Они возились с потертым коричневым чемоданом. Наконец, засунув во внутренний кармашек частую гребенку, стянули чемодан ремнями и спустили на пол.

Там, до отказа набитый всякой всячиной, он и водворился, раздув бока, как кошка, готовая окотиться девятью котятами.

Оставалось только положить в стоявшую на обеденном столе дорожную корзину разные мелочи, предусмотрительно приготовленные дочкой: кружевные панталоны, блузку, домашние туфли, крючок для застегивания ботинок.

— Зубную щетку, — сказал отец.

— Ой! Зубную щетку, — встрепенулась мать. — Так и забыли бы.

Качая головой, поспешила она по коридору в комнату дочери взять щетку с эмалированного умывальника.

Отец разровнял напоследок вещи в корзинке, легонько приминая, чтобы улеглись получше.

Шурин его, Бела Божо, много раз уже приглашал их к себе в Таркё на лето, отдохнуть.

Трехкомнатный «барский» дом, окруженный ветхими хозяйственными постройками, возвышался как раз посередине небольшого, в сто хольдов [2] Хольд — 0,57 га. (Здесь и дальше примечания переводчика.) , степного имения. Флигель попросторнее отводился для гостей; беленые его стены с развешанными по ним охотничьими ружьями, оленьими рогами до сих пор стояли у обоих перед глазами.

Они не бывали там целую вечность; но мать частенько вспоминала «имение» и заросший тростником и кугой ручеек под холмом, где она в детстве пускала бумажные кораблики.

Поездка откладывалась из года в год.

Но в этом году письма из имения стали особенно настойчивы: что же, мол, не едете, приезжайте поскорей.

В мае решено было навестить наконец родню. Но лето прошло за обычными занятиями: варкой на зиму варенья, завязываньем банок с вишневыми и черешневыми компотами. На исходе августа сообщили, что опять застряли дома — да и неохота трогаться, возраст уже не тот, а вместо себя лучше пришлют на недельку дочку. Ей бы в самый раз отдохнуть, заработалась совсем.