Дежё Костолани - Избранное

Так что постепенно Геза Цифра и Вайкаи охладели друг к другу. Здоровались только да обменивались двумя-тремя словами при случайной встрече.

И Жаворонок этого имени больше не упоминал. Таких, как Геза, много ведь уже было. Но родители про него не забывали. Именно ему не могли простить, именно на него затаили обиду. Чем же он им так насолил, в чем провинился, он, кто и пальцем их дочери не коснулся, головы ей не кружил, многообещающих намеков не делал — вел себя в точности как все остальные мужчины?

Проступок его состоял лишь в том, что девять лет назад, в первый год знакомства, он из вежливости как-то подошел к ней мартовским вечером у ресторана «Король венгерский» и, разговаривая о плохой и хорошей погоде, проводил до кофейной «Барош», так что Жаворонок, к счастливому изумлению родителей, явился к ужину, который подавался на стол к восьми, с опозданием на несколько минут.

Этого-то и не могли забыть ему родители и даже по прошествии многих лет все поминали загадочную вечернюю прогулку. Имя Гезы Цифры окружила семейная легенда и, питаемая одним лишь воображением, стала расти, расти… Какими только гневными и презрительными укоризнами не осыпали, каким жалким рохлей или, наоборот, бесчестным, бесчувственным соблазнителем не рисовали они себе этого тщедушного и слабодушного, но отнюдь не столь уж злонамеренного юнца, кого меж собой называли только «он». Имени его вообще не произносилось.

Нет никакого сомнения, что Геза им одно время очень даже нравился. В самых дерзких мечтах не могли они себе представить лучшего жениха для своего Жаворонка. Им всегда рисовались некие «послушные», благонравные и благоразумные молодые люди, которые ходят в неглаженых суконных брюках и при каждом слове краснеют, мучительно морща узкие лбы и потея от напряжения.

Таков и был Геза.

Беспрерывно он смущался, а в присутствии людей сколько-нибудь поумнее совершенно терялся, и мучительное смятение отражалось на его лице. Просто жалко было смотреть.

Всего-то и всех он боялся. Боялся, что рано придет или поздно уйдет; что его обидят или сам он заденет кого-нибудь; пугался, что слишком болтлив или, наоборот, неразговорчив. Опасался даже, как бы не съесть непомерно много или очень уж мало, и в гостях обыкновенно дважды отказывался, прежде чем со склоненной набок головой и извиняющейся улыбкой положить себе что-нибудь на тарелку. И теперь на вокзале он тоже не знал, как поступить.

Геза и понятия не имел, как много значил для этих бедных стариков. Просто чувствовал, что отношение их к нему стало прохладнее, но приходилось считать это естественным. Подойти к ним или не подходить?

Больше всего ему хотелось бы скрыться, будто не замечая их. Так он и решил. Но подумал вдруг, что это полнейшая неприличность, скандал, черная неблагодарность, и, испугавшись, сделал, по своему обыкновению, как раз обратное тому, что собирался: подошел.

Акош, все еще остававшийся с женой на прежнем месте, очнулся, лишь когда рука в перчатке в знак приветствия поднялась к козырьку.

— Уехала? — спросил Геза.

— Уехала, — охрипшим голосом ответил отец.

На этом и оборвался разговор. А Геза пуще всего боялся таких перерывов.

— Собственно говоря… — начал он, ничего, однако, не прибавив.

Это у него была просто такая присказка, которой заполнял он пустоты в разговоре; на сей раз без особого успеха. Геза натянуто улыбнулся, потом помрачнел. Из холода бросило его в жар и снова в холод. С трудом проглотив слюну, он подумал, что довольно уже постоял с ними, но тут же — что еще недостаточно. Кадык вверх-вниз заходил по его худой, в чирьях, шее.

— Отправление в четырнадцать сорок семь, — посмотрев в замешательстве на карманные часы, объявил он языком железнодорожников. — Прибытие в семнадцать двадцать.

Отец не откликнулся. Но мать улыбнулась — сердечно, располагающе, как в былые времена.

— Вы думаете, не опоздает поезд?

— Нет, — ответствовал Геза Цифра.

И решив, что теперь и в самом деле можно удалиться, поднял было руку к козырьку, но, передумав, просто приподнял на штатский манер фуражку.

Старики двинулись к выходу.

Времени до вечера оставалось много, и, не зная, чем его занять, они направились домой. Шли торопливо, будто их ждали какие-то дела.

Акош вот уже пять лет, как оставил комитатский архив, уйдя по болезни на покой. Дни его побежали за днями, сливаясь в месяцы и годы. Не заметил, как пятьдесят девять стукнуло. Но по виду ему можно было дать и больше: по меньшей мере шестьдесят пять.

Перед выходом на пенсию купил он на скопленные гроши и перешедшие к нему от матери жалкие остатки прадедовского состояния одноэтажный домик на улице Петефи. Кроме этого домика у него не было ничего. По этому домику он обыкновенно и расхаживал, заложив руки за спину и томясь от безделья. Дожидался, пока жена с дочерью встанут, пока лягут, пока накроют на стол, пока уберут, и, не зная, за что приняться, слонялся из угла в угол с тоскливым беспокойством в глазах.

В обществе он не бывал уже много лет, не пил и не курил. По настоянию доктора Галя, их домашнего врача, и пештского [9] Пешт — часть Будапешта на левом (низменном) берегу Дуная; обычно — сокращенное название Будапешта. профессора, у которого пришлось побывать, он из-за атеросклероза отказался не только от спиртного, но и главного своего удовольствия — сигар.

Единственной страстью, которой остался он верен, было, усевшись в своей выходящей во двор и вечно сырой комнатушке, достать какой-нибудь том Ивана Надя о венгерских дворянских родах или полистать бесценную, упоительную книжечку, гербовник Гезы Чергё. Смыслил Акош и в геральдике — науке о гербах, и в дипломатике — науке о старинных латинских посланиях, и в сфрагистике — о печатях. Любовно рассматривал и скандировал «litteræ armales» — жалованные грамоты давно забытых королей, и не было такого кусочка пергамента, служившего жребием при разделах земли, старинного «executionale» — исполнительного листа — или так называемого «fassio» — вызова на допрос церковного капитула, о котором он тут же не мог бы дать нужной справки. Беглый взгляд — и не оставалось места сомнениям, к кому восходит родословная, что означает поперечина, простерший крылья орел или золотое ядро в гербовом поле. Всем своим существом наслаждался он этим занятием, для него воистину призванием. Какой радостью было вдыхать бесподобный, чуть кисловатый плесенный дух, разглядывая в лупу зазубренные следы мышиных зубов, проеденную молью круглую дырочку или извилистый ход древоточца. Это и была его жизнь: глубь веков. И как иные к гадалкам и прорицателям, так к нему долго еще стекались знатные господа из соседних комитатов — узнать не будущее свое, а прошлое.