Дежё Костолани - Избранное

Но какая же я все-таки эгоистка! Все о себе болтаю, то жалуюсь, то хвастаюсь, а про вас забыла совсем, не спрошу даже, как вы там одни. Что папа, много ли работает? Чье еще родословное древо нарисовал? А ты, мама? Бедненькая — устала, наверно, от домашних дел. Как ресторанное питание, не очень плохое? Здоровы ли вы? Скучаете немножко по скверной своей неблагодарной дочке? Нашли ли ключик от чулана? Я его в последнюю минуту под синюю салфетку сунула.

Мысленно я неразлучно с вами, мои дорогие. Часто даже представлю вдруг среди общего веселья, как вы там сидите в столовой одни, и загрущу. Тут мне все равно не жизнь. Меня удерживают, уговаривают наперебой остаться еще на недельку. Но, хоть и соблазнительно отдохнуть еще немного, дольше я ни под каким видом не останусь и в пятницу, как обещала, в половине девятого вечера (в восемь двадцать пять) буду обратно.

А пока спешу поставить точку. Хочу поспеть еще сегодня отправить письмо на станцию с кучером, который после двенадцати поедет за барышнями.

Вот и все. На этом письмо кончалось.

Акош вздохнул и тщательно уложил очки в картонный футляр. Письмо оставалось у него на коленях.

В голове у старика вертелось имя, которое он не то простонал, не то выдохнул наконец себе под нос:

— Ольга Орос.

И рисовались ему все время не степной хутор, не диванчик, на котором спит дочь, и не барышни Турзо. Нет, еще ярче, чем позавчера на сцене, возникала перед ним в воображении она, целующая Реджинальда Ферфакса прямо в губы.

Ольге Орос не понять этого письма. Не понять ей и того, почему каждое его слово, как нож, вонзается в сердце — почему так странно близки ему все эти наблюдения: и что рододендроны на холме, и что дорожка змеится вниз по склону, и что лампу зажигают уже в шесть, и готовятся к сбору винограда. Ольга Орос только посмеялась бы надо всем этим, рассыпалась своей хрипловатой трелью.

Ребятишки, игравшие в парке в разбойников и жандармов, убежали. Солнце уже садилось, а в провинции дети обязаны дома быть после захода солнца.

Появились солдаты. С молоденькими горничными и дебелыми армейскими феями — замызганными кухарками прохаживались они, заграбастав и мерно раскачивая их корявые руки своими короткопалыми крестьянскими лапами. Но была в этой неуклюжести и своя нежность. Здоровенные, неровно остриженные деревенские парни, в казармах они матерились, получали от вахмистра по шее и ходили в наручниках, а сейчас витали в облаках, млея от глупого восторга, ничего не видя, не слыша вокруг.

Голубоглазые и курносые, с порозовевшими от палинки полудетскими лицами, они смахивали на замечтавшихся младенцев, которых за ручку водят по волшебному саду любви. То и дело останавливались со своими милыми и подолгу глядели друг дружке в глаза или присаживались на скамейки в ожидании темноты.

Какая гадость — и тут, и в театре, среди облезлых декораций, везде. Ольга эта и все они. Жизнь идет своим чередом. И все низкое, гнусное, ничтожное считается жизнью. Нет справедливости, нет и нет. Все бессмысленно и не нужно никому.

Акош чуть не задохнулся от ненависти, таращась с отвисшей челюстью на гуляющие парочки, и очнулся только когда его кто-то взял за руку.

— Ты здесь?

Это была искавшая его жена. Они условились встретиться в парке, чтобы пойти поужинать.

— Что с тобой? — спросила она, отойдя на несколько шагов.

— Ничего. То есть письмо. От Жаворонка.

— Где оно?

— Тут.

Он полез в карман — нет. В другом тоже не нашел.

Вернулись к скамейке, поискали; но и там не было ничего.

Письмо куда-то подевалось. Может, на землю упало и ветер унес, закинул его в драные газеты, в остальной мусор.

Акоша это расстроило вконец.

— Что же она пишет? — спросила жена.

— Все в порядке, отдыхает хорошо.

— Здорова?

— Здорова. Зуб только немного болел.

— Бедненькая.

— Но она ватку с ромом положила — хорошим, крепким ромом, — и прошло.

Мать успокоилась.

Они поужинали с Кёрнеи, просидев до одиннадцати, и не в таком уж плохом настроении. Акош даже две рюмочки красного себе позволил в виде исключения, потому что жареная свинина с красной капустой была порядком жирновата.

Четверг же… Четверг — день незаурядный. Красными буквами в календаре он не обозначен, но в Шарсеге равносилен воскресенью. Потому что по четвергам бывает «журфикс».

«Журфикс» барсы устраивают в клубе, чтобы хоть раз в неделю побыть одним, запросто поболтать друг с другом без всякого бабья. И шарсегские жены всерьез побаиваются этих «журфиксов». Мужья только на рассвете, а то и вовсе утром заявляются домой и целый день слоняются с воспаленными глазами, жалуясь на изжогу и ворча.

Акош до сих пор не мог без тошноты вспоминать об этих четвергах, и когда Кёрнеи накануне торжественно пригласил его в клуб от лица честной компании, попробовал отговориться: не могу, мол. «Нет, брат, шалишь». Но если обещался в одно место с женой… «Знаем мы вас». Пришлось в конце концов уступить: ладно, дескать, загляну ближе к вечеру, но на четверть часика, не больше. «Руку, старина!» По слабости характера Акош подал ему руку, дал честное благородное. Теперь надо идти.

Днем он предусмотрительно соснул часок и встал бодрым, освеженным. В серо-голубых замшевых перчатках и с тростью с серебряным набалдашником вошел он в высокую стеклянную дверь Дворянского собрания, поднялся на второй этаж.

В коридоре попался ему старый знакомец, гайдук Башта: он как раз нес в библиотеку два огромных блюда кочанной капусты в уксусе с кружочками крутых яиц. Водрузив оба на пустую книжную полку — сюда по четвергам сносилось вечернее угощение, — Башта щелкнул каблуками, принял трость у его благородия и провел в клуб.

В этом не было нужды. Акош знал дорогу. Все здесь оставалось по-старому.

В читальном зале, как и много лет назад, одиноко горбился, молчаливый Шарчевич — богатый холостяк-рантье, который по-прежнему читал «Фигаро». Он неизменно читал «Фигаро» и потому слыл в городе европейски образованным человеком.

Налево был зал побольше — гостиная с длинными кожаными диванами по стенам.

Уже издали слышались голоса собравшихся там барсов.

Туда и направился Акош.

Открыв дверь, он сначала ничего не мог разобрать. Одни густые облака сигарного и сигаретного дыма клубились перед ним предвестьем близкой вечерней бури, застилая даже лампы на стенах и на потолке.

Человек тридцать — сорок смутно выступали из этой полумглы. В замешательстве Акош на мгновенье остановился.

Но его уже заметили и приветствовали торжествующим ревом. Повскакав с мест, барсы, эти усатые хищники кутежей, подбежали к нему и нарасхват потащили, вопя наперебой: