Дежё Костолани - Избранное

— Акош, Акошка, входи, садись, к нам, сюда! Какие-то незнакомцы, гораздо моложе его, представлялись, называя сразу на «ты»:

— Servus humillimus [37] Слуга покорнейший (лат.) . , честь имею, где ты пропадал до сих пор?

— Ну, старина, на твоем счету много набралось, надо сегодня скостить, — с укоризной выговаривали другие.

Но всех перекрыл голос Кёрнеи:

— Прощение кающемуся грешнику!

Довольный хохоток прокатился по логову барсов.

В василькового цвета атилле с золотыми шнурами, на две головы выше остальных, Кёрнеи своей ручищей, ломавшей надвое серебряный форинт, стиснул хрустнувшую в ней узкую руку Акоша и как предводитель барсов приветствовал его с величавой любезностью. Нечто торжественно-суровое, даже грозное было во всей его повадке.

Поговорить им толком, правда, не дали. Кёрнеи везде приходилось поспевать в этот день, всех принимать, толковать с персоналом о вине и ужине. И сейчас его тоже отозвали в библиотеку посмотреть салат. По четвергам у него хлопот было больше, чем на одном памятном пожаре, когда паровую мельницу тушили.

Но событие, во всяком случае, было беспримерное: Акош объявился.

Прибоцаи заключил его в объятия и долго не выпускал, щекой прижавшись к щеке. Потом запечатлел на ней целомудренный мужской поцелуй.

Сердце у аптекаря легко оттаивало, глаза тоже, и он даже слезу пустил. Каждый раз при виде доброго старого знакомого Прибоцаи размякал, как масло, от избытка теплых чувств.

И сейчас искал по всем карманам носовой платок.

Осушив слезы, он схватил Акоша за обе руки и подвел под самую люстру — разглядеть получше.

— Старина, — сказал он с удивлением, — да ты помолодел.

— Ну что ты.

— Ей-богу, — с глубоким убеждением повторил аптекарь. — Вид у тебя цветущий.

Окружающие его поддержали.

Лицо у Акоша и впрямь разгладилось после дневного сна, кожа порозовела, как у священника. Нежный румянец рдел на лбу, на щеках, скрадывая даже мешочки под глазами.

— Ух, черт, — выругался Прибоцаи, косясь на перчатки, которые Акош стягивал с рук, — каким ты франтом. И держишься молодцом, сутулиться перестал. Canis mater [38] Собачий сын (лат.) . . Скажи, как это тебе удается? Что ты употребляешь?

— Постригся, — пробормотал Акош, — от этого, может быть.

— Нет, решительно помолодел. Лет этак на десять. На пять. Вот что значит спокойная жизнь.

Усы Акоша, на которых все еще каменела тисауйлакская фабра, воровато раздвинула довольная усмешка. Но, устыдясь, он тут же ее согнал со словами:

— Старик я, старый хрыч, чего уж там. Все мы старики.

И уронил голову на грудь с деланным сокрушением.

Прибоцаи под руку обошел с ним зал, знакомя с теми, кто сидели вразбивку за вином или делились новостями в оконных нишах.

Да, постарели былые собутыльники, постарели. Кое у кого золотые, а чаще вставные зубы спереди на каучуковых деснах. Куда девались черные кудри, что реяли бывало на четвергах! Седина тронула головы, разве лишь в усах еще проглядывала щетина потемнее. Иные совсем облысели, и блестящие оголенные черепа смахивали у кого на яйцо, у кого — на круглый бильярдный шар из слоновой кости.

Только столы прежние — черные мраморные, с батареями длинногорлых винных бутылок и пузатых с вонючей минеральной, и обтянутые зеленым сукном карточные со врезанными медными пепельницами.

Да еще граф Иштван Сечени на портрете во всю стену.

Он тоже не постарел.

Откинув полу венгерки и уперев левую руку в бедро у перевязи, со спутанными волосами над выпуклым лбом по-прежнему стоял он и беспокойным взором, горящим жаждой деятельности, которая обуревала эту нервную натуру, смотрел, во что обратилась благородная идея дворянских клубов, этих очагов культурного досуга и умственного общения, насаждавшихся им для воспитания своего сословия. Впрочем, и он вряд ли мог что различить в этом зале, задымленном, хоть топор вешай.

Перед Акошем вырос гайдук Башта в бело-синей парадной ливрее и усами, закрученными с таким искусством, что острые, нитевидные кончики их почти незаметно сходили на нет, словно растворяясь в воздухе где-то за пределами щек. В руках у него был огромный, застланный салфеткой поднос с вином, которым обносил он господ, по-солдатски вытягиваясь перед каждым.

Прибоцаи взял бокал.

— С возвращением.

Акош осушил свой до дна, как подобает, и сказал:

— За твое здоровье.

— И за твое.

Пожав друг другу руки, уселись они на диван. Спустя четверть часа Акош завозился.

— Ну, теперь мне, правда, пора.

— Ничего не пора, старина.

Кёрнеи как бдительный хозяин всегда был начеку и тотчас предупреждал опасность, если кто норовил улизнуть.

— И разговора быть не может, — запротестовал он и на этот раз. — Никуда ты не пойдешь.

И, забрав руку старика в свои стальные тиски, повел в угол зала, где дым был всего гуще. Там под висячей лампой сгрудились игроки в тарокк [39] Тарокк — старинная карточная игра. . Как раз собирались сдавать.

— Подсаживайся пятым, — указывая на них, предложил Кёрнеи.

Тарокк! Это была слабость Акоша и его сила.

Никто не играл в тарокк с таким мастерством, с такой неистощимой изобретательностью и страстью. Познания его в этой игре были столь велики, что в спорных случаях клубные завсегдатаи обращались к нему как к высшему авторитету за окончательным приговором.

— В «Паскевича»? [40] «Паскевич» — разновидность тарокка, когда играют вчетвером (как терминология тарокка, так и фигуры на картах во многом подсказаны историей, в частности венгерскими освободительными войнами). — небрежно осведомился он у сидящих.

— Ага, — подняв высокий лоб, отозвался из тучи сигарного дыма вежливый прокурор Галло, сам прославленный игрок, и встал из-за стола. — Сдам потом.

За ним поднялись остальные: Доба и плотный, коротко остриженный господин в чесучовом костюме с черной от загара головой — тот самый Иштван Карас, отец Дани и владелец тысячи хольдов. Только четвертый остался сидеть, Ласло Ладани, депутат вольного королевского города Шарсега от партии сорок восьмого года, а позже — независимости, своей седой подстриженной бородкой и печальными глазами напоминавший Миклоша Зрини [41] Зрини Миклош (1620—1664) — известный поэт и политический деятель. .

Они с давних пор были с Акошем в натянутых отношениях.

Депутат — его прозвали «кровожадным» — принадлежал к самым яростным экстремистам, к крайним из крайних и не скрывал в узком кругу, что стоит за решение дебреценского Национального собрания 1849 года о детронизации Габсбургов, которых в любой момент согласен низложить за преступления против венгерской нации. Деда его австрийские солдаты в сорок девятом повесили на груше, и Ладани часто в полный голос, надтреснутый от патриотических скорбей, поминал об этом перед избирателями, когда они являлись к его особняку с факелами и национальными знаменами. Акоша он знал хорошо; знал, что в душе он, может, и за него, но голосовать будет всегда за правительственную партию — по робости своей, потому что драться не любит, в мире хочет жить с семьей, самим собой и со всеми; потому что Акош — за соглашение, любое соглашение, а значит, и шестьдесят седьмого года [42] Подразумевается соглашение 1867 года с Габсбургами, положившее начало дуалистической Австро-Венгерской монархии. .