Дежё Костолани - Избранное

Акош долго не отрываясь глядел на Гезу. Ему казалось, что на лице его написано полное довольство и счастье: мне, мол, море по колено, я железнодорожник, а на вас плевать хотел. Даже безобидный малиновый напиток, который тот как раз принялся потягивать, обернулся в глазах Акоша свирепой крепости ярко-красной палинкой.

— Гуляем, молодой человек, — пробурчал он, всеми силами души ненавидя его в эту минуту.

Эх, дать бы ему затрещину хорошую, сбить, смахнуть с головы эту его наглую хлыщеватую панамку с пестрой ленточкой.

Побагровев от ярости и напрягши все мускулы на худых руках, Акош шагнул ближе.

Да, сейчас у него достанет сил свалить мерзавца одним ударом, подмять под себя и бить, колотить по чем попало, за волосы оттаскать, глаза выдавить, заколоть, убить.

Убить, но чем? Кроме перочинного ножа ничего с собой нет. Скандал хороший закатить ему, по крайней мере? Акош сделал еще шаг к столику и, не здороваясь, вызывающе остановился.

Геза Цифра вскочил, стащил панамку, поклонился.

Акош не шевельнулся. Руки, чтобы не подавать, он глубоко засунул в карманы брюк, оттопырив их сжатыми кулаками. Постоял — и кивнул многозначительно: раз и еще раз, уже почти вполпоклона.

— Присесть не угодно ли?

Акош приблизился вплотную. Лица обоих почти соприкоснулись. Гезу, который не пил, обдало резким запахом палинки.

— Нет, не угодно, — глумливо ответил Акош. — Ничего мне не угодно. И вообще не нужно ничего. Поглядеть на тебя просто захотелось. И все.

И поклонился ему издевательски — теперь уже чуть не до земли.

— Присядьте же, дорогой дядюшка Акош. Сделайте одолжение.

— Не сделаю, — строптиво, непреклонно отрезал тот и прибавил, думая уже о другом: — Приятно повеселиться! Сервус.

— Сервус, мое почтение, — пробормотал Геза Цифра, радуясь, что разговор окончен и не надо ломать голову, как ответить и когда прощаться. — Доброй ночи, поклон супруге, спокойной ночи.

Акош, даже не притронувшись к шляпе, повернулся, но на тротуаре остановился, смерил Гезу пристальным взглядом и опять кивнул, как перед тем. Тот поежился и, не понимая, в чем дело, отвернулся, но, не в силах выдержать этот взгляд, схватил лежавшую на стуле «Эдетэртеш» [52] Газета партии независимости. в камышовой рамочке и ею заслонился.

За колокольней собора святого Иштвана из-за туч вынырнул месяц и внезапно, будто кто кнопку нажал, залил спящий город своим скорбным сиянием. Акош направился к улице Бояи.

Он шел в лунном свете, и на лоб его падала тень от сдвинутого набекрень котелка. Зеленоватая эта мгла воскресила в его памяти последнюю поездку в Пешт, когда врачи запретили ему пить, курить — всякой отрады лишили в жизни — и он вот такой же ночью брел к себе обратно в гостиницу. На секунду прикрыв глаза рукой, Акош вдруг с пронзительной ясностью увидел себя самого в этом полумраке — свое прошлое и настоящее. Старый одер, который пятьдесят девять лет таскает уже свои кости и неизвестно, долго ли протаскает. Безмерная печаль охватила его.

Впереди и позади за заборами, встревоженные лунным светом, гавкали собаки. Припадая на поджарые зады и близоруко щурясь, с первобытной яростью брехали эти четвероногие лунатики на дырявый кусок сыра, который столько тысячелетий не удается им сцапать с небес. В тявканье находила выход их слепая злоба.

А на углу улицы Бояи опять послышалась цыганская музыка. Акош подумал было, что это клубный оркестр следует за ним по пятам. Но пиликали где-то впереди, у дома Ольги Орос.

Привстав от усердия на цыпочки, трое цыган выводили серенаду.

Под окном, где уже загорелся свет, стоял сын Иштвана Караса, Дани, и слезы, как у отца, катились по его щекам.

Заиграли как раз арию Мимозы — в честь примадонны.

Свернувший на улицу Петефи Акош стал ее насвистывать, но не получалось. Тогда он замурлыкал себе под нос песенку китайца — шутовские куплеты, которые начинались: «Да, да, ужасно…»

Пьяные летают.

Это только трезвым кажется, будто они еле-еле бредут, враскачку, вперевалку. На деле же незримые крылья несут их, доставляя к цели раньше, чем гадалось.

Неважно, что на это потребно время. Для них его не существует, а значит, и опаздывают не они, а те, кто думают о таких пустяках.

И плохого ничего с пьяными не случается. Ведь сама пресвятая дева относит их в конце концов в своем фартуке домой.

Только вот с калиткой помаяться пришлось. Долго вертел Акош ключом в замке, который никак не хотел отпираться. Еще дольше провозился он со входной дверью, пока не уразумел, что она вообще отомкнута.

Наконец ввалился, чертыхаясь и ворча, что в этом доме никакого порядка нет: тащи что хочешь, хоть из-под самого носа.

И правда, непорядок такой случался не часто.

Вышло это потому, что в девять жена начала беспокоиться: муж, сколько она помнила, всегда уже дома бывал к этому времени. Выйдя на улицу, г-жа Вайкаи стала его поджидать, вглядываясь в темноту, а вернувшись, забыла запереть дверь.

Нервы разыгрались: она просто в толк взять не могла, что с ним такое приключилось.

День весь она просидела дома. После того как муж на четверть часика ушел в клуб, у нее уже успели побывать две посетительницы. Одна — прачка; эта заходила условиться о стирке. Другая — Бири Силкути, единственная настоящая подруга Жаворонка: миловидная молодая женщина, вышедшая замуж за какого-то лесника, который сбежал от нее к кассирше из кофейной «Барош», так что она теперь собиралась с ним разводиться.

Бири Силкути поинтересовалась, как Жаворонок. Познакомились они уже после ее замужества и часто вполголоса о чем-то совещались на садовой скамейке под каштаном.

Мать угостила Бири шоколадными конфетами, оставшимися после театра. За смехом и болтовней они к восьми все их незаметно доели.

После ее ухода г-жа Вайкаи занялась починкой блузок и рубашек, разложив их на незастеленной кровати в комнате дочери. Потом, волнуясь и не зная, что делать, положила в рот кусочек сахара и стала разглядывать виденное уже сто раз: Добози с его благоверной, первое венгерское правительство, Баттяни. Пересмотрела по нескольку раз портреты Божо и Вайкаи в альбоме с застежками, фотографии Жаворонка в десять лет и в четырнадцать, с куклой, с воздушным шариком, на скале в мечтательной позе; но ничем не могла отвлечься от тревожных мыслей.

Встав, она прошла по фабричной ковровой дорожке с зигзагообразным узором через столовую в коридор, застланный старым рядном, и постояла у входной двери.

Тут ей стало страшно. Тогда она распахнула все комнаты настежь, одной сплошной анфиладой. А чтобы не угнетала темнота, одну за другой зажгла все люстры и лампы в комнатах и коридоре. Яркий электрический свет залил опустевшую квартиру.