Дежё Костолани - Избранное

Но при этом освещении тишина стала поистине пугающей. Ничто не шелохнется. Она прислушалась: не щеколда ли звякнула? Но царило глубокое молчание. Выглянула на улицу, не идет ли. Но и прохожих уже не было. Только половицы поскрипывали под ногами.

Тогда г-жа Вайкаи пошла в спальню, достала ключ из ночного столика Акоша и направилась с ним через всю освещенную квартиру в самую дальнюю комнату, гостиную. Там стоял ее черный «безендорфер», еще свадебный подарок родителей — всякое на своем веку повидавший, и веселье и горе, старый семейный рояль, который верой-правдой служил уже двум поколениям.

Сев за него на круглый табурет, г-жа Вайкаи уронила руки на колени и задумалась.

Когда она играла в последний раз? Очень давно. А ведь как, бывало, любила. И дочь взялась обучать; но той, бедняжке, не очень давалось, да и не тянуло к этому. И когда ей исполнилось восемнадцать, рояль для порядка заперли на ключ да так больше и не открывали. Она сама редко садилась за него.

Но сейчас, чтобы скрасить ожиданье и успокоиться, отомкнула крышку, которая со щелчком открылась, и негнущимися пальцами пробежала по таким же старым, потрескавшимся костяным клавишам.

Наизусть знала она одну-единственную песенку еще девических лет: «На пенных волнах Балатона…» Ее и принялась теперь наигрывать — беспомощно, то и дело запинаясь, ударяя не те клавиши; но так или иначе вскоре добралась до конца.

Тогда, порывшись в нотах, вытащила она из кипы тетрадей сонаты Бетховена и попробовала первую. Смело взмывшие вверх пассажи перенесли ее вдруг в далекое прошлое, пробудив щемящее чувство. Эту сонату она часто играла в двадцать лет летними вечерами. Сейчас она ей поначалу не давалась. Надев очки, чтобы лучше разбирать ноты, г-жа Вайкаи стала повторять ее и повторять, пока пальцы не стали послушней и расстроенный инструмент не запел чеканно и ясно о своей печали. Это было как упражнение, как волнующая погоня. Снова и снова, все лучше и лучше. Напряженное внимание и удивление застыло на ее лице, склоненном между ламп к самым нотам.

Наверно, часов около трех почувствовала она, что устала, и, не закрыв рояля, не собрав беспорядочно разбросанных нот, не гася даже света, побрела в спальню. Решила лечь, не дожидаясь больше мужа.

Она как раз натягивала на себя перину, когда неподалеку заиграли цыгане; потом залаяли окрестные собаки. Вскоре совершенно явственно послышалось, как загремела калитка. Г-жа Вайкаи облокотилась на подушку возле лампы.

На этот раз она не ошиблась. В спальню вошел Акош.

— Отец, — полувопросительно, полуукоризиенно и чуть удивленно сказала она.

Муж, не снимая шляпы, остановился посередине комнаты. Котелок вызывающе-задорно чернел у него на макушке. Очков на носу не было, он их где-то потерял.

— Что с тобой? — тихо спросила жена.

Акош по-прежнему молча, угрюмо глядел на нее с окурком вонючей сигары во рту, которая никак не хотела раскуриваться, несмотря на все его усилия.

«Пьян», — подумала жена, придя вдруг в такой ужас от этой мысли и этой загадочно неподвижной фигуры, будто перед ней совершенно чужой, вломившийся ночью в дом посторонний человек.

Вскочив с постели, она босиком, без шлепанцев подбежала к мужу — поддержать его под локоть.

— Садись.

— Не сяду.

— Ну ложись.

— Не лягу.

— Но как же тогда?

— Тут останусь, — привалясь к притолоке, бормотнул Акош.

Но все-таки сдвинулся с места и, подойдя к столу, вдруг изо всех сил хлопнул по нему ладонью.

— Тут останусь, — угрожающе, с детским упрямством повторил он. — Вот нарочно.

— Ну оставайся, — уступила жена.

— Спичку! — велел он.

Жена зажгла от ночника спичку, поднесла ему. Раскуривая прыгающую во рту сигару, Акош нечаянно дунул в пламя, оно взметнулось и опалило ему усы. Он стал отплевываться, вытолкнул изо рта окурок и ему тоже плюнул вслед.

На блестящем, натертом полу забелели плевки.

— Сигару! — потребовал он.

Жена отыскала сигарницу во внутреннем кармане его серого пиджака, вынула сигару. Акош откусил кончик, закурил.

Тут наконец удалось отобрать у него палку, снять с головы котелок. Но он все продолжал стоять.

— Ну, выпил лишнего, — желая его образумить, сказала жена, но, видя, что он оскорбился, поспешила смягчить выражение: — Повеселился немножко, — и улыбнулась примирительно вдребезги пьяному старику.

Тот непослушными руками принялся шарить в карманах брюк. Потом взял и вывернул оба кармана.

Золото, серебро, медяки со звоном посыпались оттуда и разбежались по полу, забившись под кресла, под кровать.

— Вот они, — вытаскивая новую горсть, гаркнул Акош, — денежки, вот. Вам принес.

И шваркнул их об пол.

Монеты испуганно дзинькнули.

Сама г-жа Вайкаи чуть не вскрикнула.

От всего этого беспорядка в чистенькой ее квартире какое-то дурное предчувствие шевельнулось у нее в душе, она сама не знала почему. Карточные выигрыши они с мужем считали делом нечистым и осуждали тех, кто играет всерьез, по большой.

Проводив взглядом монеты, которые раскатились по темным углам и затаились там, она спросила только:

— В карты играл?

Акош, таращась на нее, шагнул вперед — задиристо, неуступчиво, с намерением доказать: я не пьян. Добрался, пошатываясь, до ночного столика, но там потерял равновесие и ничком растянулся во весь рост на кровати с горящей сигарой во рту.

— Постель спалишь! — заахала мать. — Дом сожжешь!

— И пускай, — пробормотал Акош. — И прекрасно. И дом, по крайней мере, тоже тю-тю. И черт с ним, — добавил он печально, — все равно.

— Помолчи, сделай милость, — перебила жена, смахивая тлеющие крошки с подушки и перины.

Кое-как приподняв мужа, который опять сунул сигару в рот и принялся попыхивать, она подтолкнула его к столу и подставила кресло. В него он и плюхнулся.

— Неслыханно! — усадив его, сказала г-жа Вайкаи. — Что с тобой?

— Со мной? — спросил Акош и пожал плечами. — Что со мной?

— Да, с тобой?

— А то со мной, — начал он, стряхивая пепел с усов, — то со мной, — и низким решительным голосом докончил: — То, что я подлец.

— Ты?..

— Да, я, — кивнул он.

— Что ты только городишь, — запричитала жена, — это ты-то, такой добрый, такой славный…

— Замолчи! — рявкнул на нее старик. — Рот заткни. Да, подлец. Гнусный, мерзкий подлец. Вот я кто.

Охваченная внезапной жалостью, жена подошла к нему, хотела обнять.

— Отстань, — отпихнул ее Акош.

— Глупости какие, — сказала она, недоумевая. — Подлец! Почему это вдруг подлец?

— Потому, — ответил Акош, выплевывая на пол и эту сигару, едкий сок которой щипал ему язык. — Потому что, — повторил он устало.

Лишь сейчас у него по-настоящему закружилась голова. В душной этой комнате, хранившей еще вчерашнее тепло, его совсем развезло. Голова у него свесилась набок — похоже было, что он сейчас задремлет, но лицо все бледнело. Такая слабость изобразилась на нем, что жена обеспокоенно спросила: