Дежё Костолани - Избранное

Акош поплелся за ними, все озираясь на вагон и взглядом впиваясь в темноту. Он-то хорошо знал этот голос, подобный всем остальным, только грубо-безыскусный, более откровенный. По дороге он даже остановился с мыслью вернуться, но передумал и только взмахнул зонтиком — рубанул, что было силы, по воздуху, явно предназначая удар тому наглому болвану. Потом присоединился к своим женщинам.

Жаворонок был с ними ласков, шутил.

— Совсем не рады мне милые родители. Узнавать даже не хотят.

— Ничего подобного, — возразила мать. — Это все твоя шляпа.

— Что, не идет?

— Нет, почему. Непривычно только.

— Она мне мала. Прическу мнет. — Дочь поправила волосы. — Это тетушка дала. И плащ. Чтобы не промокнуть.

— Прекрасный плащ.

— А разве плохой?

— Нет, что ты. Только ты совсем другая в нем. Интересная такая, самостоятельная.

— И тетя так говорит.

— А это что?

— Ах, это. Клетка.

— А кто в ней?

— Голубь.

Они были уже у выхода. Девушка опять подняла клетку к груди и, пока отец передавал билет собравшемуся уходить контролеру, ласково заговорила со своим любимцем:

— Гуля, Гуля. Это его зовут так: Гуленька. Никому Гуленьку не отдам. Сама домой понесу.

За станцией отец хотел было кликнуть извозчика, чтобы доехать побыстрей. Но дочь, схватив его за руку, воспротивилась. Зачем деньги тратить. Да и приятней прогуляться после долгой езды. А багаж носильщик довезет.

Отец с матерью отдали ему свои зонтики, и он, все уложив, повез перед ними вещи, оглядываясь: поспевают ли.

Дождь перестал; утих и ветер. Только с веток уличных акаций изредка срывались неуютно холодные капли.

Не спеша они шли тополевой аллеей, мать с отцом по бокам, Жаворонок посередине.

Отец нес фляжку, в которой все еще плескалась вода, и шерстяной плед в полоску. Рассеянно глядел он себе под ноги, не слыша, о чем разговаривают дочь с женой. Левое плечо его опять судорожно напряглось под незримой, мало кому ведомой ношей, о которой он впервые обмолвился вчера. Но лицо у него было приветливое, возвращение дочери явно его радовало.

— Что у вас новенького? — спрашивала та у матери.

— Да ничего особенного; тебя ждали, роднуля, заждались совсем.

Вышли на площадь Сечени с ее тончайшей пылью, прибитой теперь дождем. Дома с закрытыми, занавешенными окнами сонно жались друг к дружке, словно еще ниже, меньше став в этом темном карликовом царстве.

И все уже спали. Спал Балинт Кёрнеи; спал Прибоцаи со своей тучной супругой и четырьмя розанчиками-дочерьми. Спали Сунег и Майвади, спали Зани и Сойваи, и молчаливый Доба рядом с черненькой, худенькой ветреницей женой, и Фери Фюзеш с приятной улыбкой на устах. Спали барсы и обыватели, даже господин Вейс в очень удобной металлической кровати; даже, может быть, и Товарищ — хотя, во всяком случае, в кровати похуже.

Дворянское собрание, чей первый этаж сияющими прямоугольниками озарял обычно шарсегские ночи, теперь, после разгульного четверга, погрузилось в траур. Лишь одно-единственное окно светилось слабым светом.

Там, как недремлющая совесть Шарсега, бодрствовал при угольной лампочке Шарчевич над своим «Фигаро»: поспешал по пути прогресса с образованным Западом, просвещенной Европой наравне.

И еще один человек не спал: редактор «Шарсегского вестника» Миклош Ийаш.

Из театра проводил он домой Маргит Латор, с которой действительно был в нежных отношениях — но лишь как юный поэт-провинциал со своею Музой, не более того. Клал ей, случалось, голову на колени, а она целовала его в каштановую шевелюру, в губы, в лоб. И в тот день они вместе выпили чаю, устроив с помощью синей лампочки «мистический полумрак» в ее комнатке, которую она снимала за пять форинтов в месяц. Оба мечтали попасть в Будапешт, это их и сближало. За чаем Ийаш, как и в рецензиях, хвалил голос Маргит, понося Ольгу Орос, а субретка — заодно содержанка папаши Фехера из Аграрного банка — слушала стихи юного поэта, которые пока дожидались публикации (бог весть сколько еще могло продлиться это «пока»), словом, дарила желанное признание.

После этого лирического свидания Ийаш завернул еще в кофейную, где за отсутствием оркестра уже погасили верхний свет, и в полутьме присел там у кассы за мраморный столик. Прихлебывая, несмотря на поздний час, черный кофе с ромом и жадно куря, стал он листать принесенный кельнером последний номер «Хет», еженедельника Йожефа Киша [62] Киш Йожеф (1843—1921) — поэт, редактор журнала «Хет», который стал в Венгрии первым форумом литературных веяний рубежа веков. . Несколько месяцев назад послал он туда свое стихотворение и с тех пор все следил, когда оно появится, но безрезультатно. Переведя свое разочарование в русло неизбывной мировой скорби конца века, он с подобающим выражением обратил взор на улицу. Но там вдруг увидел Вайкаи, всех троих, которые потихоньку брели за усталым носильщиком.

Сразу нахмурясь и помрачнев, он осторожно поднялся и, желая остаться незамеченным, стал за ними наблюдать из-за ликерных бутылок над кассой. Даже шею вытянул им вослед, пока все трое не скрылись из виду. Потом тут же, стоя, достал записную книжку и занес какую-то пометку — нечто важное, чего нельзя никогда, ни в коем случае забывать.

«Бедный Жаворонок за полночь на улице Сечени с родителями. Носильщик».

Он сунул было книжку в карман, но вытащил опять и задумался, созерцая эту запись.

Потом карандашом добавил три огромных восклицательных знака в конце.

Вайкаи поравнялись между тем с «Королем венгерским», откуда, щекоча обоняние, доносился запах жаркого.

— Фу, вонь ресторанная, — поморщилась девушка.

— Пришлось нам ее понюхать, — с легкой насмешкой заметила мать.

— Бедные.

Перед аптекой Пресвятой девы стояла крестьянская телега. На козлах сидел хуторянин в кожаном кушаке. Приехал он еще засветло и вот дожидался, пока аптекарский помощник при свече разотрет в своей фаянсовой ступочке все полтора кило мази для лошади. Поодаль тщетно зазывал шарсегцев мокрый, опустелый летний сад кофейной «Барош». Янчи Чинош проникновенно наигрывал модные арии из «Гейши» и «Суламифи» для пустых столов и стульев.

— А там тоже дождь был? — полюбопытствовала мать.

— К вечеру только. Утром стояла прекрасная погода. Мы даже погулять успели, сходили в Таркё в церковь, к обедне.

— А разве праздник сегодня?

— Да, — ответила девушка. — Рождество богородицы.

Ласточки в этот день собираются в стаи и улетают в Африку, в теплые края. Остается одно лишь короткое бабье лето.

Вот и парк. Каблуки застучали по асфальту. Они заглянули за ограду. Посередине, на газоне, возвышались беленые столбики со стеклянными шарами, на которые склонялись умирающие розы с почернелыми лепестками. Ветерок пробегал по темным дорожкам, шурша сухим листом. Скамейки — и та, где Акош во вторник грелся на солнышке, — были все мокрые. Из-под жухлой травы там и сям проглядывала земля. Ни души кругом, один полицейский расхаживал вдоль ограды, откозырявший по-военному Акошу Вайкаи. Была глубокая ночь.