Дежё Костолани - Избранное

Отец все еще не гасил электричества.

— Жаворонок, — указывая глазами на дверь и счастливо улыбаясь жене, пролепетал он.

— Домой прилетел, — сказала мать.

— Пташка наша, — добавил отец. — Домой вернулась наша пташечка.

1924

Перевод О. Россиянова.

Я перешагнул уже за середину жизни, как вдруг однажды, весенним ветреным днем, вспомнился мне Корнел Эшти. Я решил навестить его и возобновить нашу былую дружбу.

Мы не встречались с ним уже лет десять. Какая кошка пробежала между нами? Бог весть. Друг на друга мы не сердились. По крайней мере не так, как прочие люди.

Просто, когда мне минуло тридцать, он стал тяготить меня. Мне надоели его старомодно высокие открытые воротнички, узенькие желтые галстуки, мальчишески грубоватые остроты. Утомляло его оригинальничанье. Он беспрерывно впутывался в какие-то скандальные истории.

Например, идем мы с ним по аллее, гуляем, и вдруг он ни с того ни с сего выхватывает из внутреннего кармана пиджака кухонный нож и на глазах у оторопевших прохожих принимается точить его о керамитовые кирпичи, обрамлявшие дорожку. Или остановил как-то несчастного слепца и с величайшей любезностью выразил готовность вытащить у него из глаза якобы только что попавшую туда соринку. А однажды был такой случай: я ждал к ужину несколько весьма именитых гостей, от которых зависела карьера моя и судьба, главных редакторов, политиков — все сплошь превосходительных и высокопревосходительных особ; приглашен был и он, — и вот, что же? Сговорившись у меня за спиной с моими слугами, он велел им протопить в ванной, гостей же моих, как только они входили, тотчас отводил в сторонку и доверительно сообщал им, что в моем доме бытует некая издревле ведущаяся таинственная традиция или суеверный обычай — вдаваться в суть его он, увы, не вправе — в силу чего все без исключения гости перед ужином обязаны выкупаться, в настаивал на неслыханном этом требовании с такой дьявольской обходительностью, изобретательностью и красноречием, что доверчивые жертвы, в первый и последний раз почтившие меня своим посещением, все, как один, вместе с женами, проследовали в ванную комнату, и при полном моем неведении искупались, и лишь после того, изобразив хорошую мину при дурной сей шутке, сели как ни в чем не бывало за стол.

Подобные студенческие выходки некогда меня забавляли. Однако, вступая в пору зрелости, я все более раздражался ими. Меня тревожило, как бы они не повредили моей репутации серьезного человека. Ему я и не заикнулся об этом. Тем не менее — признаюсь — не раз из-за него краснел.

Да и он, надо полагать, испытывал ко мне примерно те же чувства. Про себя, в глубине души, он, без сомнения, смотрел на меня свысока за то, что я не ценю его эскапады, как они того заслуживали бы. Возможно, он даже презирал меня. Считал обывателем, ибо я купил себе настольный календарь, чтобы расписывать дела наперед, ежедневно трудился и в общем приспособился к принятым в обществе нормам. Однажды он даже бросил мне прямо в лицо, что я забыл свою молодость. Что ж, в этом была толика истины. Но ведь таков порядок жизни. Так поступают все.

Медленно, незаметно мы становились чужими. И все же, несмотря ни на что, я понимал его. Как и он меня. Однако втайне мы уже судили друг друга. Всяческие объяснения на тему, что мы друг друга понимаем, но притом и не понимаем, обоих нас раздражали. Каждый пошел собственным путем. Он налево. Я направо.

Так прожили мы долгих десять лет, не подавая о себе никаких признаков жизни. Однако же я, разумеется, помнил о нем. Едва ли проходил день без того, чтобы я не подумал: а что бы он сказал-сделал в том или ином случае? Остается предположить, что и он обо мне помнил. В конце концов, память о нашем прошлом была пронизана, переплетена такой живой, пульсирующей системой общего нашего кровообращения, что увянуть столь скоро никак не могла.

Рассказать всю подноготную о том, кем был он для меня и что собой представлял, дело нелегкое. Да я бы и не взялся за это. Наша дружба родилась раньше, чем моя память. Ее начало теряется в первобытном тумане моего младенчества. С тех пор как я сознаю себя, он всегда был со мной рядом. Перед глазами или за спиной, защитником или противником. Я то боготворил его, то ненавидел. Безразличным он не был для меня никогда.

Как-то зимним вечером после ужина я строил на ковре башню из разноцветных кубиков. Матушка моя хотела уложить меня спать. Она послала за мной няню, я ведь в те поры ходил еще в платьице. И я уже было поплелся за няней. Но вдруг голос, его незабываемый голос, проговорил у меня за спиной:

— А ты не ходи, и баста!

Я обернулся и, испуганно-счастливый, увидел его. Увидел впервые в жизни. Он ободряюще мне ухмылялся. Я уцепился за его руку, чтобы он помог устоять, но няня оторвала меня от него и, как я ни артачился, уложила в кровать.

С того случая мы встречались с ним ежедневно.

Утром он подскакивал к моему умывальнику:

— Не умывайся, ходи чумазым, да здравствует грязь!

Стоило мне за обедом, поддавшись на мольбы и уговоры родителей, приняться, вопреки собственному разумению, за «питательный и полезный» чечевичный соус, как он шептал мне на ухо:

— Выплюнь, стошни прямо в тарелку, дождись жаркого, пирожных.

Он был со мною не только дома, за столом или в постели. Он сопровождал меня и на улице.

Навстречу нам шел дядюшка Лойзи, толстый судья, ста килограммов весом, папенькин старый добрый приятель, которого я до тех пор крепко любил и уважал. Я приподнял шляпу и вежливо с ним поздоровался. Корнел прикрикнул на меня:

— Покажи ему язык! — И сам тотчас высунул язык так, что достал им до подбородка.

Нахальный он был парнишка, но интересный, не скучный.

Он совал мне в руку горящую свечу.

— Подожги занавески! — подталкивал он меня. — Подожги дом! Подожги весь мир!

Он совал мне в руку и нож.

— Пронзи им себе сердце, — кричал он. — Кровь алая. Кровь горячая. Кровь красивая.

Я не смел следовать его советам. Но мне нравилось, как он смело высказывал то, что было у меня в мыслях. Я слушал его, лихорадочно улыбаясь. Боялся его и тянулся к нему.