Дежё Костолани - Избранное

Как-то после летней грозы я нашел под кустом ракиты насквозь промокшего воробышка, птенчика. Как учили нас на уроке закона божьего, я взял его в ладони и, творя в помыслах и на деле акт милосердия, занес в кухню, чтобы он высох возле плиты. Я накрошил ему хлеба. Укутал тряпьем. Я нянчил его на руках.

— Вырви ему крылья, — шептал Корнел, — выколи ему глаза, брось в огонь, убей.

— Ты сумасшедший! — заорал я.

— Ты трус! — орал он мне в ответ.

Оба бледные, мы уставились друг на друга. Оба дрожали. Я — от возмущения и жалости, он — от любопытства и жажды крови. Я бросил ему птенца, пусть делает с ним что хочет. Корнел поглядел на него и пожалел. Его била дрожь. Я презрительно скривил губы. Пока мы спорили самозабвенно, птенец выпорхнул в сад и исчез из наших глаз.

Итак, он тоже не смел всего. Он любил бахвалиться, врать.

Помню, осенью на закате, часов в шесть, он вызвал меня к воротам и объявил со значительным и таинственным видом, что умеет еще и колдовать. Приоткрыв ладонь, показал какой-то сверкающий металлический предмет. Сказал, что это волшебный свисток; стоит только дунуть в него, и можно любой дом поднять в воздух, до самой луны. Сказал, что в этот вечер и наш дом поднимет в воздух — ровно в десять часов. И еще сказал, чтобы я ничего не боялся, только наблюдал внимательно, как и что будет.

Тогда я был уже не совсем малышом. Я и верил ему и не верил. Но влетел домой взбудораженный. И то и дело посматривал на стрелки часов. На всякий случай я подвел итоги прожитой жизни, покаялся в своих прегрешениях, на коленях помолился перед девой Марией. Около десяти часов я услышал в воздухе шорох и музыку. Наш дом медленно, плавно стал подыматься, ненадолго остановился в вышине, затем, покачиваясь, но так же медленно и плавно, как поднимался, вернулся на землю. На столе звякнул стакан, наша висячая лампа качалась. Все это заняло несколько минут. Домочадцы ничего не заметили. Только маменька, взглянув на меня, вдруг побледнела.

— У тебя головокружение, — воскликнула она и отправила меня в постель.

Наша дружба с Корнелом по-настоящему углубилась, когда на лбу у нас заиграли первые прыщи, весенние пурпурные почки отрочества. Мы стали с ним неразлучны. Вместе читали и спорили. Я боролся, пылко опровергал его богопротивные взгляды. Одно непреложно: во все дурное посвятил меня он. Это он просветил меня в свое время, рассказав, как рождается ребенок, он впервые развил передо мною мысль о том, что взрослые не что иное, как желтые, провонявшие табаком, надутые тираны и что они вовсе не заслуживают почтения оттого лишь, что противней, чем мы, и раньше умрут; он подначивал меня не учиться, по утрам как можно дольше предаваться лени, оставаясь в постели, даже если из-за этого случится опоздать в школу, он подучал меня тайком взломать ящики стола моего папеньки, вскрывать его письма, он приносил мне ужасные книги и открытки, которые полагалось рассматривать против света, против зажженной свечи, учил меня петь, лгать и писать стихи, подговаривал вслух произносить постыдные слова, подряд, одно за другим, подсматривать летом в щели кабинок, где раздевались девушки, смущать их в танцевальной школе нескромными претензиями, он заставил меня выкурить первую сигарету, выпить первый стакан палинки, привадил меня к телесным радостям, к сластолюбию и распутству, он открыл для меня, что и в боли есть тайное наслаждение, срывал корочку с моих зудящих ран и доказывал, что все относительно и какая-нибудь жаба точно так же может обладать душой, как, скажем, директор-распорядитель; он заставил меня полюбить молчаливых животных и молчаливое одиночество; однажды, когда я задыхался от слез у катафалка, он утешил меня, пощекотав в паху, отчего я тут же расхохотался над глупой бессмыслицею смерти; он тайком подмешивал к моим чувствам насмешку, к отчаянию моему — протест, он советовал быть на стороне тех, кого большинство презирает, бросает в тюрьмы и вешает; он провозглашал, что смерть есть конец всему, и он же хотел заставить меня поверить в смутительную ложь — против коей я протестовал руками и ногами, — утверждая, что бога нет. Моя неиспорченная, здоровая натура никогда и не воспринимала в себя все эти учения. И все же я чувствовал, что лучше бы мне освободиться от его влияния, порвать с ним окончательно. Да только я был уже слаб для этого. Как видно, он оставался мне по-прежнему интересен. И потом я чувствовал себя у него в долгу. Он был моим учителем, и теперь я полагал, что обязан ему жизнью не меньше, чем обязан черту человек, продавший свою душу.

Мой папенька не любил его.

— Где этот дерзкий мальчишка? — влетел он как-то вечером в комнату для занятий. — Где ты его прячешь? Где скрываешь?

Я раскинул руки. Показал, что сижу один.

— Вечно он торчит здесь, — громыхал папенька. — Вечно тут вертится, бездельник. Совсем обратал тебя. Вы же из одной тарелки едите, пьете из одного стакана. Кастор и Поллукс — И добавил насмешливо: — Дружки закадычные.

Он искал Корнела за дверью, за печкой, в шкафу. Даже и под кровать заглянул — может, там спрятался?

— Ну так вот что я тебе скажу, — загремел отец вне себя от гнева. — Если он еще раз, один только раз переступит наш порог, я его изувечу, я прогоню его плеткой, как собаку, и тебя вместе с ним… ступай куда хочешь, я больше знать тебя не желаю. Одним словом, его ноги больше не будет в моем доме. Ты понял?

Заложив руки за спину, он ходил по комнате взад-вперед. Старался подавить душивший его гнев. Туфли его скрипели.

— Этот шалопай. Этот злоумышленник. Не можешь найти себе друга получше. Он же морочит тебе голову. Сводит с ума. Или ты хочешь стать таким же растленным типом, как он? Да ведь он никто, ничто! Из него никогда ничего не получится.

Появляться у нас в доме Корнелу было запрещено. Он даже улицу нашу обходил стороной.

Мы встречались за городом, тайно: на площади скотного базара, где каждое лето разбивал свой шатер бродячий цирк, или на кладбище, среди могил.

Обхватив друг друга за шею, мы бродили без цели. В одну из таких страстно желанных прогулок мы обнаружили, что оба, он и я, родились в один и тот же год, день, больше того — в тот же час, в одну и ту же минуту: 29 марта 1885 года, в вербное воскресенье, на рассвете, ровно в шесть часов утра. Эта таинственная случайность произвела на нас глубокое впечатление. Мы поклялись, что как в один день и час увидели свет, точно так же в один день и час умрем, ни один из нас не переживет другого ни на секунду, и с восторженностью юности были свято убеждены, что клятву нашу мы исполним с великой радостью и ни для того, ни для другого это не окажется ни жертвой, ни мукой.

— Уж не сожалеешь ли ты о нем? — допытывалась у меня маменька, когда я сонно куксился возле керосиновой лампы и думал о Корнеле. — Так будет лучше, сынок. Он не подходил тебе. Ты подружись с другими, с порядочными, достойными мальчиками из хороших дворянских семей, с маленьким Мереи, с Эндришке Хорватом, с Илошваи. Они тебя любят. А этот и не любил тебя вовсе. Он только портил тебя, пугал, нервировал. Сколько раз в ноябре ты вскакивал среди ночи, сколько раз кричал во сне. Он был недостоин тебя. Он бессодержательный мальчик. Пустой. Бездушный. Ты у меня, сыночек, совсем другой. Ты хороший, благородный, с чувствительным сердцем, — сказала она и поцеловала меня. — Ты, сыночек, совсем, совсем другой!