Чарльз Диккенс - Том 8. Барнеби Радж

Как только Долли вышла из мастерской, из-за трубы горна опасливо высунулась голова. Голова эта и раньше незаметно высовывалась раза два из своего укрытия, теперь же ее обладатель, убедившись, что он один, высунул ногу, затем плечо, и так, постепенно, вся фигура мистера Тэппертита оказалась на виду, увенчанная небрежно заломленным набекрень колпаком из оберточной бумаги. Подбоченясь, мистер Тэппертит произнес вслух:

— Что это, я ослышался? Или спал и видел все во сне? Благодарить мне тебя, судьба, или проклинать?

Он торжественно сошел с возвышения, поставил осколок зеркала на скамейку, прислонив его к стене, и, вертя головой, стал внимательно разглядывать свои икры и ляжки.

— Если и это — только сон, так пусть бы ваятелям снились такие сны, чтобы они после пробуждения могли высечь подобные ноги из мрамора, — сказал Сим. — Но нет, это не сон, а действительность, такие ноги никому и присниться не могли. Трепещи, Уиллет, трепещи и оставь надежду. Она моя! Она моя!

После этих торжествующих выкриков он схватил молоток и нанес им сильный удар по наковальне, словно вообразив, что это была голова (или, как он мысленно выражался, «башка») Джо Уиллета. Затем разразился хохотом, таким громким, что он заставил вздрогнуть даже Миггс в кухне, на другом конце дома, и, окунув голову в таз с водой, прибегнул к помощи полотенца, висевшего за дверью чулана. Оно послужило двум целям — для вытирания лица и успокоения взволнованных чувств мистера Тэппертита.

Тем временем Джо, безутешный, но не утративший мужества, выйдя из дома Вардена, поспешил в «Кривую Палку» и здесь осведомился о своем новом приятеле, сержанте. Тот никак не ждал его и принял с распростертыми объятиями. Через каких-нибудь пять минут после появления Джо в этом увеселительном заведении он был зачислен в ряды доблестных защитников отечества, а через полчаса уже пировал, поглощая дымящийся ужин — вареные рубцы с луком, приготовленные, как неоднократно уверял сержант, по специальному заказу его королевского величества. Джо в полной мере оказал честь этому блюду, которое после продолжительного поста показалось ему особенно вкусным. После трапезы, сопровождавшейся множеством патриотических и верноподданнических тостов, его отвели на соломенный тюфяк на чердаке над конюшней и заперли там.

На другое утро Джо увидел, что благодаря трогательным заботам сержанта его шляпа украшена разноцветными лентами, придававшими ей очень веселый вид. В сопровождении этого начальника и трех новобранцев, которые все еще были сильно под хмельком, он отправился на берег. Здесь к ним присоединился капрал и еще четыре будущих героя; двое были пьяны и бодрились, двое — трезвы и уже раскаивались в своем решении. И у всех, как у Джо, не было с собой ничего, кроме запыленной палки и узелка. Всю компанию погрузили на судно, направлявшееся в Грейвзенд, оттуда им предстояло идти пешком до Четема. Ветер был попутный, и Лондон скоро остался позади, как огромное черное марево.

Старая пословица говорит: «Беда никогда не приходит одна». И в самом деле, неприятности цепляются друг за друга, носятся всегда стаями и садятся, где им вздумается. Они своенравно обрушиваются тучей на голову какого-нибудь бедняги, не оставляя на его макушке ни одного незанятого дюйма, а на других людей, чьи головы представляют не менее удобное место для привала, не обращают ровно никакого внимания.

Возможно, что стая бед, летавшая по Лондону в поисках Джозефа Уиллета, не найдя его, наугад ринулась вниз и налетела на первого молодого человека, который привлек ее внимание. Так это или нет, одно достоверно — в день отъезда Джо целая туча их свалилась на голову Эдварду Честеру, жужжала ему в уши, хлопала крыльями и атаковала так энергично, что он чувствовал себя глубоко несчастным.

Было уже восемь часов вечера, когда Эдвард с отцом впервые за этот день оказались одни, после того как им подали вино и десерт. Они обедали сегодня вместе, но за обедом присутствовал третий, и только сейчас они остались с глазу на глаз. Между тем они не виделись со вчерашнего вечера.

Эдвард был сдержан и молчалив, отец его — весел, даже веселее обычного. Не желая, видимо, вступать в разговор с человеком, настроенным совсем не так, как он, мистер Честер выражал свое приятное расположение духа только улыбками и сияющими взглядами, не делая никаких попыток привлечь внимание Эдварда. Так они сидели некоторое время, отец — с обычной небрежной грацией развалясь на диване, сын против него за столом, опустив глаза, — видно было, что он занят какими-то тревожными и мучительными размышлениями.

— Дорогой мой, — начал, наконец, мистер Честер с подкупающей улыбкой. — Ты сегодня какой-то сонный и совсем забыл о графине. Передай мне его, пожалуйста. Никогда не следует до такой степени поддаваться хандре.

Эдвард извинился, передал ему графин и снова впал в прежнее состояние.

— Напрасно ты и себе не нальешь, — сказал мистер Честер, поднимая стакан и разглядывая его на свет. — Вино в умеренном количестве полезно — конечно, только в умеренном, ибо люди в пьяном виде отвратительны. Оно придает глазам блеск, голосу звучность, мыслям и речам живость, — словом, оказывает нам тысячу благодеяний. Ты бы попробовал, Нед.

— Ах, батюшка! — вырвалось у Эдварда. — Если бы вы…

— Дорогой мой, — поспешно перебил его мистер Честер и поставил стакан на стол, с испуганным и возмущенным видом подняв брови, — ради всего святого, не зови меня так — ведь это какое-то старомодное, прямо-таки допотопное слово! Будь же немного деликатнее!! Разве я сед, или весь в морщинах, или хожу на костылях, или у меня выпали все зубы, что ты вздумал так меня называть? Господи, как это грубо!

— Я хотел говорить с вами от всего сердца, сэр, с доверием, естественным между нами, а вы сразу же одергиваете меня, — сказал Эдвард.

— Ох, Нед, прошу тебя, не употребляй таких убийственных выражений! — Мистер Честер сделал холеной рукой умоляющий жест. — «Говорить от всего сердца!». Пора бы тебе знать, что сердце — это весьма разумно устроенная часть нашего организма, центр кровеносной системы и так далее, но ко всему тому, что ты думаешь и говоришь, имеет такое же отношение, как твои колени. К чему же такие бессмысленные и банальные выражения? Предоставь употреблять этот анатомический термин господам медикам, которые в хорошем обществе просто нетерпимы. Право, ты меня очень удивляешь, Нед!

— Да, да, по-вашему, в человеческой груди нет ничего такого, что можно было бы ранить или исцелить и к чему следовало бы относиться бережно. Я знаю ваши взгляды, сэр, и ничего больше не скажу, — отозвался Эдвард.