Алеко Константинов - Избранное

Реакционные политические силы не простили А. Константинову ни его фельетонов, ни сатирической книги о бай Ганю. Его запугивали. В 1896 году в одном из писем он сообщал: «Прежде офицерики подстерегали меня, чтобы избить, теперь выслеживают, чтобы убить. Из разных мест меня предупреждали об этом, но я не верю, чтобы они зашли так далеко». Они, однако, пошли на преступление. В мае 1897 года неподалеку от города Пазарджика А. Константинова поразила пуля наемного убийцы. Смерть популярного писателя вызвала негодование прогрессивной общественности. В Пазарджике, в Софии состоялись многолюдные митинги протеста. Студенты Высшего училища (университета) объявили трехдневную стачку. На смерть писателя откликнулись многие общественные деятели. Д. Благоев в те дни писал: «Жертвой беззаконий, чинимых в наших внутренних делах, пал Алеко Константинов, тот Алеко, который мог бы стать литературной гордостью любого образованного народа и от таланта которого так многого ожидала вся честная и интеллигентная Болгария».

А. Константинов разделил судьбу немалого числа болгарских писателей — борцов за свободу и справедливость. Он погиб на тридцать четвертом году жизни, в расцвете творческих сил, в ту пору, когда талант художника, ищущая мысль демократа находились на взлете и обещали дальнейшее развитие его творчества. Д. Благоев, внимательно следивший за эволюцией литературно-общественных воззрений современных писателей, писал: «Его честная и бескорыстная натура, его поэтическая и прекрасная душа и его талант, имевший высокополезное для общества направление — наблюдать его пороки и отрицательные стороны и осмеивать их с неподражаемым юмором, наверное, привели бы его в конце концов к социалистическим убеждениям, к социалистическому идеалу, в котором его поэтическая натура могла найти чистый источник нескончаемого поэтического вдохновения».

А. Константинов не успел прийти к социалистическим убеждениям. Он искренне верил в возможность осуществления буржуазно-демократических свобод. В этом была ограниченность его мышления. Но неограниченной была его преданная любовь к родине и ее трудовому народу, его вера в справедливость. Во имя народных интересов, во имя будущего родины, против врагов народа — «жадной на добычу сволочи» — он мужественно поднял свое оружие сатирика и писателя-гражданина. В одной из статей он писал: «Стой! Руки прочь! Не смей касаться народа! Сними шапку и поклонись этому страдальцу, этому терпеливому мученику — ему, который дает тебе хлеб и жизнь, — поклонись болгарскому народу!»

Народная память хранит благодарную признательность писателю. Нередко в Болгарии его называют просто по имени — Алеко, Алеко — Счастливец.

В. Андреев

Помогли бай Ганю сбросить с плеч турецкую бурку, накинули на него бельгийский плащ {2} 2 …накинули на него бельгийский плащ… — А. Константинов иронизирует по поводу заявления премьер-министра К. Стоилова (1894—1899 гг.), обещавшего превратить Болгарию в «Бельгию Балканского полуострова». , — и все признали, что бай Ганю теперь настоящий европеец.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Пусть каждый из нас расскажет что-нибудь о бай Ганю.

— Давайте, — заговорили все. — Я расскажу… Постойте, я знаю больше… Нет, я: ты ничего не знаешь.

Поднялся спор. Наконец все согласились, чтобы начал Стати {3} 3 Наконец все согласились, чтобы начал Стати. — В качестве рассказчиков А. Константинов вывел своих друзей, членов так называемой «Веселой Болгарии», первых слушателей рассказов о бай Ганю. . И он начал.

Наш поезд вошел под огромный свод Пештского вокзала. Мы с бай Ганю отправились в буфет. Зная, что остановка продлится целый час, я спокойно сел за столик и заказал себе пива с закуской. Народ вокруг так и кишит. И какой красивый! Венгры, правда, мне не очень по душе, но венгерки — это дело другое. Среди всеобщей суеты я не заметил, как бай Ганю испарился из ресторана вместе со своими перекидными сумками. Где бай Ганю? Кружка его стоит пустая. Я посмотрел по сторонам, обыскал глазами весь ресторан — нет нигде. Вышел наружу, на перрон, гляжу туда, сюда — нету! Чудеса, да и только! Видно, пошел в вагон — проверять, не утащил ли кто его коврик.

Я вернулся в ресторан. До отхода поезда — еще больше получаса. Пью пиво, глазею. Швейцар через каждые пять минут бьет в колокол и равнодушно, ленивым голосом сообщает об отправлении поездов:

— Хё-гёш-фё-кё-тё-хе-ги, Киш-кё-рёш, Се-ге-дин, Уй-ве-дек.

Несколько английских туристов глядят ему в рот, а он, видимо привыкший к вниманию, вызываемому его своеобразным языком, осклабившись, дребезжащим голосом еще громче продолжает:

— Уй-ве-дек, Киш-кё-рёш, Хё-гёш-фё-кё-тё-хе-ги, — с особым ударением на каждом слоге.

До отхода нашего поезда осталось десять минут. Я расплатился за себя и за бай Ганю и вышел опять на перрон с намерением отыскать его. Как раз в это время под свод вокзала медленно вползал еще какой-то поезд, и — представьте себе — в одном из вагонов, высунувшись до пояса из окна, красовался бай Ганю. Заметив меня, он стал махать мне шапкой и говорить что-то издали, — я не мог разобрать что из-за шипенья паровоза. Но я понял, в чем дело. Когда поезд остановился, он спрыгнул на землю, подбежал ко мне и, с изрядной примесью крепкой ругани, которой, с вашего разрешения, не буду повторять, сообщил следующее:

— Ох, братец. Я так бежал, так бежал — язык на плечо.

— Куда ж ты бежал, бай Ганю?

— Как куда? Ты-то зазевался в своем трактире…

— Ну и что?

— Что! Там, понимаешь, дядька этот у дверей как зазвонит вдруг в колокол, и слышу — паровик свистит. Выбежал я, — тебе уж не успел сказать, — гляжу: поезд наш тронулся… Батюшки! Коврик мой! Как пустился я за ним, луплю что есть мочи, просто беда… Вдруг вижу, посбавил ходу. Ну, я — хоп в вагон. Закричал тут на меня какой-то — хеке́-меке́, но я, знаешь, шутить не люблю, поглядел на него этак строго, показал ему коврик, — ну, он толковый парень, видать. Засмеялся даже… Кто знал, что мы назад вернемся? Венгерская чепуха какая-то!