Марсель Пруст - Сторона Германтов

Курвуазье были неспособны возвыситься до новаторства, которое герцогиня Германтская привносила в светскую жизнь, благодаря безошибочной интуиции применяя его к сиюминутным обстоятельствам, чтобы преобразить их в произведения искусства там, где из вполне благоразумного следования строгим правилам не вышло бы ничего хорошего; точно так же Курвуазье бы не поняли человека, который, желая преуспеть в любви или в политике, стал бы воспроизводить в собственной жизни деяния Бюсси д’Амбуаза [285] Бюсси д’Амбуаз (1549–1579) — губернатор Анжу, прославленный дуэлянт и покоритель сердец; он соблазнил графиню де Монсоро и погиб от руки ее мужа. Эта история послужила сюжетом Александру Дюма для романа «Графиня де Монсоро» (1846). Пруст, как видно из его переписки, с большим удовольствием читал этот роман в 1896 г. . Если Курвуазье устраивали обед для родни или для некоего высочества, присутствие за столом какого-нибудь умника, какого-нибудь приятеля их сына, казалось им отклонением от нормы, чреватым ужасными последствиями. Одна дама из рода Курвуазье, дочь императорского министра, готовила прием в честь принцессы Матильды и чисто геометрическим умозаключением пришла к тому, что приглашать следует только бонапартистов. Но она знала очень немногих из них. Зато она отвергла всех знакомых элегантных дам и обходительных мужчин, ведь они были легитимистами или водили знакомство с легитимистами и, по логике Курвуазье, пришлись бы некстати ее императорскому высочеству. И вот принцесса Матильда, принимавшая у себя цвет Сен-Жерменского предместья, к своему удивлению, увидела у г-жи де Курвуазье одну заведомую приживалку, вдову какого-то префекта империи, вдову директора почт и еще несколько личностей, известных приверженностью Наполеону, глупостью и надоедливостью. Это не помешало принцессе Матильде щедрым и ласковым потоком изливать свои державные милости на жалкие пугала, которых герцогиня Германтская и не подумала к себе приглашать, когда пришел ее черед принимать принцессу; вместо этого она, без предварительных размышлений о бонапартизме, собрала у себя самый пышный букет из всех красавиц, всех умных людей, всех знаменитостей, которых, как подсказывали ей чутье, такт и чувство меры, племяннице императора будет приятно повидать, даром что некоторые из них состоят в близком родстве с королем. Там был даже герцог Омальский, и перед уходом принцесса подняла герцогиню Германтскую, когда та присела перед ней в реверансе и хотела поцеловать ей руку, расцеловала ее в обе щеки и от чистого сердца уверила герцогиню, что провела один из лучших дней в своей жизни и никогда не бывала на более удачном празднике. Принцесса Пармская была сущая Курвуазье в смысле неспособности вносить какую бы то ни было новизну в светскую жизнь, но ее, в отличие от Курвуазье, не раздражало, а восхищало то, что герцогиня не переставала ее изумлять. Причем удивление принцессы еще возрастало из-за ее культурной отсталости. Герцогиня Германтская была не так искушена в культурных материях, как казалось принцессе. Но той для восторга было довольно, что герцогиня разбиралась в этом больше ее самой, и, поскольку каждое поколение критиков довольствуется тем, что опровергает истины, которые исповедовали предшественники, Ориане достаточно было заметить, что Флобер, враг буржуа, сам был законченным буржуа, или что в Вагнере полным-полно итальянской музыки, — и перед принцессой, вновь и вновь изнемогавшей от перенапряжения, словно пловец, который борется с бурей, открывались новые горизонты, поразительные, хотя слегка размытые. Впрочем, ее поражали парадоксы по поводу не только произведений искусства, но и общих знакомых, и событий светской жизни. Скорее всего, удивление, с которым принцесса всегда слушала, как герцогиня Германтская судит о людях, отчасти объяснялось ее неспособностью отличить истинное остроумие Германтов от его зачаточных форм, усвоенных путем подражания (из-за чего кое-каким Германтам, а особенно дамам из этой семьи, она приписывала незаурядные умственные способности, а потом становилась в тупик, слыша, как герцогиня Германтская с улыбкой говорит ей, что они просто дураки или дурочки). Но была на то и другая причина, и когда я, знакомый в то время больше с книгами, чем с людьми, и знавший литературу лучше, чем окружающий мир, пытался разобраться в этом, я говорил себе, что герцогиня поглощена светской жизнью, полной безделья и бессмысленности, которые по сравнению с настоящей деятельностью то же самое, что в искусстве критика по сравнению с творчеством, а потому она распространяет на людей из своего окружения непостоянство воззрений, безнравственную жажду болтуна, который, чтобы утолить свой пересохший ум, выискивает любые более или менее незатасканные парадоксы и не погнушается свежим суждением вроде того, что самая прекрасная «Ифигения» — та, что сочинил Пиччини, а не Глюк, а настоящая «Федра» вышла из-под пера Прадона [286] …самая прекрасная «Ифигения» — та, что сочинил Пиччини, а не Глюк, а настоящая «Федра» вышла из-под пера Прадона . — С разницей в три года в Париже появились две оперы под одним названием и на один сюжет: «Ифигения в Тавриде» Кристофа Виллибальда Глюка (1714–1787) в 1779 г., и Никколо Пиччини (1728–1800) в 1781 г. Вторая опера была написана с целью затмить первую, к вящей победе «пиччинистов» над «глюкистами». Однако произведение Глюка с честью выдержало сравнение, и Пиччини был посрамлен. Нечто подобное произошло и с «Федрой»: 1 января 1677 г. состоялась премьера трагедии Расина, а спустя два дня — премьера «Федры и Ипполита» Прадона (1644–1698), имевшая весьма недолгий успех. .

Когда какая-нибудь умная, образованная, мыслящая женщина выходила замуж за тупого увальня, нелюдимого и бессловесного, герцогиня Германтская в один прекрасный день, чтобы побаловать себя изысканным духовным наслаждением, не столько хулила жену, сколько «открывала» ее мужа. Например, если бы она вращалась в той же среде, что Камбремеры, она бы объявила, что г-жа де Камбремер глупа, зато маркиз — интересный, непонятый, блестящий человек, обреченный на молчание болтливой женой, и, утверждая это, испытывала бы восхитительное чувство обновления, каким охвачен критик, уверяющий, что «Эрнани», которым все восхищаются вот уже семьдесят лет, волнует его меньше, чем «Влюбленный лев» [287] … «Эрнани», которым все восхищаются вот уже семьдесят лет, волнует его меньше, чем «Влюбленный лев». — Премьера драмы Виктора Гюго «Эрнани» (1830) превратилась в настоящую битву между поклонниками Гюго, поборниками романтического искусства, и приверженцами классицизма, пытавшимися освистать пьесу. Ярый противник романтизма Франсуа Понсар (1814–1867) в 1866 г. представил комедию в стихах «Влюбленный лев», пользовавшуюся успехом, но не выдерживавшую никакого сравнения с драматургией Гюго. . Из-за той же болезненной потребности в созданных из ничего новостях, если какую-нибудь женщину образцового поведения, настоящую святую, смолоду жалели за то, что она замужем за негодяем, рано или поздно герцогиня Германтская возвещала, что этот негодяй — человек хоть и легкомысленный, но великодушный, а на необдуманные поступки его толкнула непреклонная суровость жены. Я знал, что критика забавляется не только тем, что без конца переоценивает разные произведения, созданные на протяжении долгих веков, но даже внутри одного произведения повергает во мрак то, что слишком долго и ярко сияло, и вытаскивает на свет, то, что, казалось, было обречено на вечные потемки. Я видел, как Беллини, Винтерхальтер [288] Я видел, как Беллини, Винтерхальтер … — Трудно сказать, какого именно Беллини имел в виду Пруст, — Якопо (ок. 1400 — ок. 1470) или одного из его сыновей: Джентиле (ок. 1429 — ок. 1507) или Джованни (ок. 1430–1516). Франц Ксавер Винтерхальтер (1805–1873) — немецкий живописец, один из самых модных портретистов середины XIX в. Мастер светского и придворного портрета, создал единственную в своем роде галерею принцесс и аристократок чуть не всех стран Европы. , архитекторы-иезуиты, какой-то краснодеревец времен Реставрации занимали место гениальных творцов, о которых говорилось, что в них заметны черты усталости, просто потому что от них устали досужие интеллектуалы — ведь неврастеники вообще непостоянны и быстро устают. Мало того, я видел, как Сент-Бёва объявляли то по преимуществу критиком, то по преимуществу поэтом, как отвергали поэзию Мюссе, за вычетом самых незначительных стихотвореньиц, зато превозносили его как новеллиста. Конечно, напрасно некоторые эссеисты ставят одну-единственную тираду из «Лжеца» превыше самых прославленных сцен из «Сида» и «Полиевкта» [289] … ставят одну-единственную тираду из «Лжеца» превыше самых прославленных сцен из «Сида» и «Полиевкта»… — «Лжец» (1643) — комедия Корнеля, в явл. 5 дейст. 2 этой пьесы Дорант и Жеронта восхищаются тем, как быстро меняется Париж; «Сид» (1636) и «Полиевкт» (1642) — его трагедии, несравненно более значительные. на том основании, что она, наподобие старинной карты, дает представление о Париже той эпохи, но даже это их предпочтение, оправданное не столько любовью к прекрасному, сколько интересом к документальности, куда благоразумнее безумствующей критики, о которой идет речь. Представители этого направления отдадут всего Мольера за один стих из «Шалого»; «Тристан» Вагнера считается у них убийственно скучным, но все же они отмечают в нем «прелестный звук рожка» [290] … отдадут всего Мольера за один стих из «Шалого»; «Тристан» Вагнера… «прелестный звук рожка»… — «Шалый, или Всё невпопад» (1653) — комедия Мольера; «Тристан и Изольда» (1865) — опера Вагнера; в начале ее второго акта Изольда и ее служанка слышат вдалеке звук рожка. во время проезда охоты. Их выверты помогли мне понять выверты герцогини Германтской, например, когда она решала, что такой-то человек ее круга, славный, но глупый, на самом деле чудовищный эгоист и большой хитрец, что другой, известный своей щедростью, — воплощение скупости, что такая-то образцовая мать ничуть не любит своих детей, а такая-то всем известная греховодница преисполнена благородства. Ум и восприимчивость, присущие герцогине Германтской, были словно подпорчены бессмысленностью светской жизни, а потому шатки и неустойчивы, так что любое пристрастие очень скоро сменялось у нее отвращением (хотя при этом ее опять и опять влекло к людям одного и того же склада ума, то пленявшего ее, то пресыщавшего), и как только какой-нибудь примечательный человек начинал слишком усердно ее посещать и слишком настойчиво искать у нее наставлений, которые она неспособна была ему дать, вся ее очарованность сменялась раздражением, в котором она винила своего поклонника, а на самом деле все дело было в том, что человек не в силах ни в чем находить удовольствие, если он занят только поисками удовольствия. Суждения герцогини, то и дело меняясь, не щадили никого, кроме ее мужа. Он единственный никогда ее не любил, она угадывала в нем железный характер, равнодушие к ее капризам, презрение к ее красоте, жестокость, несгибаемую волю, — только под началом подобных людей невротикам живется спокойно. С другой стороны, герцог Германтский, гоняясь за одним и тем же типом женской красоты, искал его в любовницах и часто их менял, но, отделываясь от них, смеялся над ними всегда с ней, одной и той же постоянной союзницей, похожей на них как две капли воды; она часто бесила его своей болтовней, но он знал, что все считают ее самой красивой, самой добродетельной, самой умной, самой образованной из всех аристократок, и, по общему мнению, ему очень повезло найти в ней такую жену, которая сквозь пальцы смотрела на его безобразия, устраивала бесподобные приемы и прекрасно справлялась с ролью хозяйки лучшего салона в Сен-Жерменском предместье. Он и сам разделял это мнение и гордился женой, хотя часто на нее злился. Скупой настолько же, насколько богатый, он отказывал ей в самых скромных суммах на благотворительность, на слуг, но настаивал на том, чтобы у нее были самые великолепные туалеты, самые превосходные лошади и экипажи. Наконец, он любил подчеркивать остроумие своей жены. А герцогине Германтской всякий раз, когда она выдумывала новый лакомый парадокс, основанный на внезапной перестановке между достоинствами и недостатками какого-нибудь друга, не терпелось испытать его на нескольких знакомых, которые будут способны его распробовать, просмаковать его психологическую самобытность и оценить блистательную злоязычную меткость. И безусловно, в этих новых суждениях содержалось обычно не больше правды, чем в прежних, а часто и меньше, но именно то, что они были так произвольны и неожиданны, придавало им ту ноту интеллектуальности, благодаря которой они производили столь сильное впечатление. Вот только жертвой психологических упражнений герцогини оказывался, как правило, кто-нибудь из ближайшего окружения, а те, с кем она жаждала поделиться своим открытием, понятия не имели, что этот несчастный уже вышел из милости; кроме того, герцогиня Германтская как никто другой славилась теплой, нежной и сердечной преданностью друзьям, так что слушателям трудно было решиться перейти в атаку; вдобавок, герцогиня при случае могла и вмешаться и с принужденным, вымученным видом подать реплику, притворно пытаясь успокоить критиков и возразить им, а на самом деле поддерживая того, кто решился развязать травлю; именно в этой роли блистал герцог Германтский.