Марсель Пруст - Сторона Германтов

Герцогиня Германтская, вероятно, ради умерщвления плоти, в иные вечера наведывалась к принцессе без намерения разделить с ней трапезу, а та весь вечер удерживала ее возле себя, обмениваясь остротами с герцогом. Но когда герцогиня удостаивала посещением ее ужины, принцесса не допускала постоянных гостей и закрывала двери, как только поднимались из-за стола, опасаясь, что недостаточно строгий отбор гостей не понравится взыскательной герцогине. В такие вечера, если ничего не подозревавшие гости как ни в чем не бывало являлись к ее высочеству, привратник объявлял: «Ее королевское высочество нынче вечером не принимает», и гость удалялся. Впрочем, многие друзья принцессы знали заранее, что такого-то числа их не пригласят. Допускали тех, кто входил в особый разряд, закрытый для многих, мечтавших в него попасть. Те, кто допущен не был, могли с большей или меньшей уверенностью назвать избранных и оскорбленным тоном говорили друг другу: «Вы же знаете, Ориана Германтская всегда привозит с собой весь свой штаб». С помощью тех, кто состоял в этом штабе, принцесса Пармская старалась окружить герцогиню стеной, ограждавшей ее от тех, кто едва ли сумел бы ей понравиться. Но некоторым любимым друзьям герцогини, некоторым членам этого блестящего «штаба» принцесса Пармская затруднялась оказывать любезности, поскольку они-то вели себя с ней весьма бесцеремонно. Принцесса, конечно, вполне допускала, что общество герцогини Германтской может быть людям приятнее, чем ее собственное. Она не могла не замечать, что в приемные дни у герцогини всегда была давка и что сама она часто встречала там двух-трех особ королевской крови, которые к ней самой только завозили визитную карточку. Уж она и остроты Орианы запоминала, и платья ее копировала, и пирожные с клубникой подавала, и все равно ей случалось просидеть целый день в обществе одной фрейлины и одного советника иностранной дипломатической миссии. Кроме того, некоторые (например, Сванн в свое время), никогда не упуская случая заехать часа на два к герцогине, принцессе Пармской наносили визит раз в два года, а потому принцессе, даже ради того, чтобы порадовать Ориану, не очень-то хотелось делать какому-то там Сванну авансы, приглашая его к обеду. Короче, приглашая герцогиню, принцесса Пармская всегда приходила в замешательство и терзалась опасениями, что Ориане у нее все придется не по вкусу. Зато, причем по той же самой причине, приезжая на обед к герцогине, принцесса Пармская заранее была уверена, что все будет прекрасно, восхитительно, и боялась только, что не сумеет оценить, запомнить, угодить, усвоить идеи, привлечь людей. Так что моя персона раздразнила ее любопытство и алчность не меньше, чем какой-нибудь новый способ украшения стола гирляндами фруктов; но она не знала, украшение стола или мое присутствие составляет особую прелесть и главный секрет успеха тех приемов, которые устраивает Ориана, и, терзаясь сомнениями, решила в следующий раз, когда пригласит гостей к ужину, испробовать и то и другое. На самом деле восхищение и любопытство принцессы были вполне оправданы тем, что, с некоторой опаской, дрожью и восторгом окунаясь в эту смешную, опасную, возбуждающую стихию (как на пляже — в волны у берега, о которых инструкторы по плаванью предупреждают, что они опасны, потому что никто из этих инструкторов сам плавать не умеет), она выныривала бодрая, счастливая, помолодевшая, и называлась эта стихия остроумием Германтов. Остроумие Германтов было нечто несуществующее, как квадратура круга, если верить герцогине, которая считала, что она одна наделена остроумием Германтов, а между тем все они славились своим остроумием, как Тур паштетами, а Реймс бисквитами. Разумеется, свойства интеллекта передаются иными способами, чем цвет волос или цвет лица; этим остроумием обладали некоторые близкие друзья герцогини, не связанные с ней узами родства, зато кое-каким Германтам, вообще невосприимчивым к какому бы то ни было остроумию, оно никак не давалось. Обладателей остроумия Германтов, не состоявших в родстве с герцогиней, объединяло то, что все это были люди, блестяще одаренные, но жертвовавшие искусством, дипломатией, парламентским красноречием, военным делом ради жизни в своем тесном кружке. Этот их выбор объяснялся, возможно, некоторой нехваткой оригинальности, или инициативы, или воли, или здоровья, или удачи — или снобизмом.

Иногда (но скорее в виде исключения) салон Германтов оказывался камнем преткновения для карьеры его завсегдатаев вопреки их желанию. Среди пострадавших был один врач, был художник, был дипломат — им всем сулили блестящее будущее, но они не сумели добиться успеха на своих поприщах, даром что талантами превосходили многих и многих, а все потому, что из-за близости к Германтам первые двое прослыли светскими щеголями, а третий реакционером, что помешало признанию всех троих в профессиональной среде. Античная тога и красная шапочка, облекающие и увенчивающие членов университетских избирательных коллегий, — это не что иное (или во всяком случае, еще недавно было не что иное), как чисто внешний пережиток прошлого, с его тупой ограниченностью и упрямым сектантством. Под своими шапочками с золотыми кистями, как иудейские первосвященники под островерхими колпаками, эти «профессора» еще в годы, предшествовавшие делу Дрейфуса, замыкались в суровом фарисействе. Дю Бульбон был в душе артистической натурой, но его спасало то, что он не любил светской жизни. Котар ходил к Вердюренам. Однако г-жа Вердюрен была его пациентка, к тому же его хранила ее вульгарность, и потом, у себя он принимал только медицинский факультет, и над их пирушками витал запах карболки. А в прекрасно организованных сословиях (где, кстати, неукоснительное следование предрассудкам — лишь плата за безупречную честность, за самые что ни на есть возвышенные нравственные принципы, ослабевающие в более толерантной среде, где больше свободы и люди быстрее развращаются) какой-нибудь профессор в алой атласной мантии, подбитой горностаем, точь-в-точь похожей на мантию венецианского дожа, то есть герцога, запертого в своем дворце, был добродетелен, истово верен благороднейшим принципам, но и безжалостен к любому чужаку не меньше, чем другой герцог, Сен-Симон, грозный в своей безупречности. Светский врач, о котором мы упомянули, оказался чужаком в профессиональном кругу: у него были другие манеры, он общался с другими людьми. Бедняга, не желая, чтобы коллеги обвинили его, что он их презирает (что для светского человека само по себе было бы абсурдом!), из лучших побуждений прятал от них герцогиню Германтскую и в надежде их обезоружить устраивал смешанные обеды, где горсточка медиков тонула в толпе светских людей. Он не знал, что подписал этим свой приговор, вернее, узнавал каждый раз, когда Совету десяти [278] Совет десяти был создан в 1310 г. в Венецианской республике для надзора за деятельностью дожей и впоследствии превратился в карательный орган, ведавший шпионажем и тайными агентами. (хотя и несколько более многочисленному) предстояло заполнить открывшуюся на кафедре вакансию: из роковой урны всегда появлялось имя более обычного, хоть и ничем не выдающегося врача, и на древнем Медицинском факультете раздавалось «вето», торжественное и смехотворное, как «juro», с которым на устах умер Мольер [279] … «juro», с которым на устах умер Мольер . — Как известно, за несколько часов до смерти Мольеру стало дурно на сцене во время четвертого представления комедии «Мнимый больной». В третьей интермедии этой пьесы шутовская коллегия врачей на смеси французского с латынью экзаменует новичка и требует от него различных клятв, пародируя процедуру медицинского факультета Сорбонны, а он на все отвечает «Juro», то есть «клянусь» (лат.) . . Та же судьба постигла художника, которого навсегда отнесли к «светским щеголям», между тем как светские щеголи, баловавшиеся искусством, добивались-таки, чтобы их считали художниками; то же случилось с дипломатом, у которого оказалось слишком много знакомых реакционеров.