Марсель Пруст - Сторона Германтов

Правда, некоторые дамы из рода Германтов с первого раза писали вам «Мой дорогой друг», «Мой друг», причем это позволяли себе не обязательно самые скромные, но скорее те, что отличались легкомыслием и, живя в окружении венценосных особ, в своей гордыне верили, что все, от них исходящее, приносит радость, да притом были настолько избалованы, что, не торгуясь, рассыпали вокруг свои милости. Впрочем, Германты были так многочисленны, что даже простейшие ритуалы, например приветствия при знакомстве, оказывались у них весьма разнообразными — недаром же любой юный Германт, если у него имелась с маркизой Германтской общая прапрабабка при дворе Людовика XIII, за глаза величал ее «тетей-прародительницей». И каждая более или менее утонченная подгруппа вырабатывала свои правила, передававшиеся от родителей к детям, как рецепты укрепляющих снадобий и особые способы варки варенья. Так, у Робера Сен-Лу в ту секунду, когда он слышал ваше имя, рука непроизвольно протягивалась вперед, не сопровождаясь ни взглядом, ни кивком головы. Любой горемыка-разночинец, которого по какой-нибудь особой причине (что, впрочем, случалось довольно редко) представляли кому-нибудь подобному Сен-Лу, терялся в догадках, что означает это столь резкое и сведенное к минимуму приветствие, на свой лад истолковывая чисто бессознательный жест в попытках понять, чем он не угодил этому представителю или этой представительнице рода Германтов. И очень удивлялся, узнавая, что этот представитель или представительница успели написать письмо другу, который его им представил, где сообщали, что новый знакомый очень им понравился и они надеются видеть его опять. Но сложные и быстрые ужимки маркиза де Фьербуа (которые г-н де Шарлюс считал смехотворными) и размеренная, степенная поступь принца Германтского разительно отличались от автоматического жеста Сен-Лу. Впрочем, описать здесь всю хореографию Германтов немыслимо хотя бы из-за многочисленности участников этого кордебалета.

Кстати, в своей антипатии к герцогине Германтской Курвуазье могли утешаться хотя бы тем, что в юности она вызывала у них жалость, поскольку располагала весьма незначительным состоянием. Но, к сожалению, нешуточные богатства самих Курвуазье изначально, так сказать, заволакивала и скрывала от взоров туманная пелена, так как никто не понимал, в чем состоят эти богатства. И даже когда очень богатая девица Курвуазье выходила замуж за состоятельного молодого человека, всегда оказывалось, что у молодой четы нет своего дома в Париже и они «останавливаются» у родителей, а остаток года живут в провинции и вращаются в избранном, но унылом обществе. Сен-Лу, у которого за душой были сплошные долги, поражал Донсьер своими упряжками, а какой-нибудь весьма богатый Курвуазье ездил только в трамвае. И кстати, немало лет тому назад мадмуазель де Германт (Ориана), не имея сколько-нибудь существенного состояния, будоражила Париж своими туалетами больше, чем все Курвуазье вместе взятые. Даже ее скандальные речи служили своеобразной рекламой ее нарядам и прическе. Она посмела сказать российскому великому князю: «Ваше высочество, говорят, вы собираетесь убить Толстого?», причем было это на обеде, на который Курвуазье, имевших о Толстом самое смутное понятие, вообще не пригласили. О греческих авторах они знали немногим больше, судя по тому, что, когда вдовствующую герцогиню де Галлардон (свекровь принцессы де Галлардон, тогда юной девицы), которую за пять лет Ориана не удостоила ни одним визитом, спросили, по какой причине она не бывает у герцогини, та ответила: «Говорят, что в обществе она декламирует Аристотеля (она имела в виду Аристофана). Я у себя этого не потерплю!»

Нетрудно вообразить, в какой восторг привела Германтов, а также все их ближнее и дальнее окружение, «выходка» насчет Толстого, возмутившая Курвуазье. Вдовствующая графиня д’Аржанкур, урожденная Сенпор, принимавшая у себя всех без особого разбора, потому что считалась «синим чулком», даром что сын ее слыл ужасным снобом, пересказывала весь эпизод в обществе литераторов, приговаривая: «Ориана Германтская хитра как лиса, умна как бес, у нее бездна талантов, она рисует акварели, достойные великих художников, пишет стихи не хуже великих поэтов, и знаете, она из самой высокородной семьи, внучка мадмуазель де Монпансье и восемнадцатая Ориана Германтская в роду без единого мезальянса, это самый древний, самый безупречный род во Франции». И мнимые литераторы, полуинтеллектуалы, которых принимала г-жа д’Аржанкур, воображали себе Ориану Германтскую, с которой им никогда не доведется познакомиться лично, в облике принцессы Бадр аль-Будур [275] …в облике принцессы Бадр аль-Будур … — Бадр аль-Будур — прекрасная дочь султана, героиня «Тысячи и одной ночи», которую никому не дано было видеть. Аладдин влюбился в нее понаслышке. и не только готовы были умереть за нее, узнав, что такая высокородная особа столь высоко ценит Толстого, но и сами испытывали новый прилив любви к Толстому и решимости бороться с царизмом. Эти либеральные идеи уже вот-вот готовы были померкнуть у них в сердцах, они уже готовы были усомниться в их очаровании и почти не смели в них признаваться, как вдруг получили нежданную мощную поддержку от самой мадмуазель де Германт, то есть от девушки безусловно всеми признанной и восхитительной, зачесывавшей волосы гладко надо лбом (Курвуазье ни за что не согласились бы на такую прическу). Вот так некоторые вещи, приятные или неприятные, очень выигрывают в нашем мнении, получив поддержку людей, пользующихся у нас авторитетом. Например, у Курвуазье ритуалы уличной учтивости представляли собой особый кивок, сам по себе довольно некрасивый и не слишком учтивый, но такое приветствие считалось весьма утонченным, а потому все изгоняли с лица улыбку и изо всех сил воспроизводили эту холодную гимнастику. Все дамы из рода Германтов, в том числе и Ориана, знали этот ритуал лучше, чем кто бы то ни было, и тем не менее, заметив вас из кареты, тут же приветливо махали вам рукой, а в салоне, пока дамы Курвуазье воспроизводили заученный натянутый кивок, склонялись в легком подобии прелестного реверанса и протягивали вам руку по-дружески, пряча в синих глазах улыбку; и благодаря Германтам сразу оказывалось, что истинная элегантность не обязательно должна быть сухой и бессодержательной: на самом деле ее суть — это именно непосредственность, которая до сих пор всячески изгонялась, это неподдельное дружелюбие, приветливость и сердечность. Так люди, которых инстинктивно тянет к плохой музыке и банальным, но простеньким и приятным мелодиям, путем запутанных умозаключений побеждают в себе эту тягу и приобщаются к симфонической культуре. Но вот наконец им это удалось, они с полным правом восхищаются ослепительно красочной оркестровкой Рихарда Штрауса, и тут, к их радости, обнаруживается, что этот композитор со снисходительностью, достойной Обера, включает в свои произведения самые что ни на есть расхожие мотивы, и таким образом благодаря столь высокому авторитету все, что они любят, внезапно получает оправдание; отныне они, слушая «Саломею», без угрызений совести и с удвоенной благодарностью наслаждаются именно тем, что им запрещено было любить в «Бриллиантах короны» [276] …слушая «Саломею»… любить в «Бриллиантах короны». — «Саломея» (1905) — одноактная опера Рихарда Штрауса по одноименной драме Оскара Уайльда. «Бриллианты короны» (1841) — комическая опера в трех актах (музыка Даниэля Обера, либретто Эжена Скриба и Жюля-Анри Вернуа де Сен-Жоржа), с 1841 по 1877 г. не выходившая из репертуара Опера-комик. .