Марсель Пруст - Сторона Германтов

Однако мало того, что Германты — во всяком случае те из них, что были достойны этого имени, — обладали изумительным цветом лица и волос, очаровательной прозрачностью взгляда; и осанка, и походка, и манера кланяться, взглядывать, протягивая руку для пожатия, и само рукопожатие — все отличало их от обычных светских людей не меньше, чем от какого-нибудь фермера в рабочем балахоне. И напрашивалась мысль, что, может быть, при виде того, как другие люди входят, кланяются, выходят, совершают все те движения, которые у Германтов получались грациозными, как полет ласточки или наклон розы, они и в самом деле имеют право думать, хоть и скрывают эти мысли: мы не такие, как все, мы другой породы, мы повелители земли. Позже я уразумел, что с точки зрения Германтов я и в самом деле был не той породы, что они, но это вызывало у них зависть: я и не подозревал, что обладаю достоинствами, которые у них принято было считать единственно важными. Еще позже мне стало ясно, что этот символ веры они исповедуют не вполне искренне и что презрение и недоумение у них уживаются с восхищением и завистью. Физическая гибкость у Германтов была двоякого рода: первый род проявлялся постоянно, ежеминутно; например, если мужчина из рода Германтов приветствовал даму, он добивался от себя определенной осанки, сотканной из неустойчивого равновесия асимметричных движений и нервных попыток их выправить; он слегка приволакивал одну ногу, не то нарочно, не то оттого, что много раз ломал ее на охоте, и в попытке догнать другую ногу она сообщала телу наклон вбок, противовесом которому служило поднятое плечо; монокль устраивался в глазу и приподнимал бровь, а волосы падали на глаза, как только голова склонялась в приветствии; гибкость другого рода, подобно форме волны, ветра, морской раковины или следа за кормой корабля, была стилизована под застывшее движение и искривляла крючковатый нос, так что вместе с голубыми выпуклыми глазами и слишком тонкими губами, из которых у женщин этой семьи исходил голос с хрипотцой, этот нос напоминал о легендарном происхождении, которое в XVI веке усилиями специалистов по генеалогии — паразитов, всё на свете возводивших к Древней Греции, — было установлено для этой семьи, безусловно древней, хоть и не настолько, как они утверждали, возводя ее к мифологическому оплодотворению какой-то нимфы неким божеством в птичьем облике [269] …возводя ее к мифологическому оплодотворению какой-то нимфы неким божеством в птичьем облике . — Пожалуй, это толкование — пародия на миф о совокуплении Зевса, принявшего образ лебедя, со спартанской царицей Ледой. .

В умственном отношении Германты были такими же особенными, как в отношении внешности. Не считая принца Жильбера (супруга «Мари Жильбер», придерживавшегося устарелых взглядов настолько, что, выезжая с женой на прогулку, он усаживал ее в карете слева от себя, потому что она была менее благородного происхождения, хотя тоже королевской крови) — но он был исключением, и за глаза все родственники над ним подтрунивали и без конца рассказывали о нем анекдоты, — Германты, хоть и жили в окружении сливок аристократии, подчеркнуто не придавали никакого значения знатности. Ориана, с тех пор как вошла в семью, в некоторых отношениях отличалась от прочих Германтов, причем в лучшую сторону, и развивала теорию о том, что ум превыше всего, а в политике предпочитала социализм, так что непонятно было, где в ее особняке прячется гений, поддерживающий аристократический образ жизни, — невидимый, он, очевидно, таился то в передней, то в гостиной, то в туалетной и напоминал слугам этой дамы, презиравшей титулы, что следует говорить «ваша светлость» хозяйке дома, которая любит только читать и ни во что не ставит обязанность ехать в вечернем платье на обед к невестке, как только пробьет восемь часов.

Тот же семейный гений уверял герцогиню Германтскую, что удел герцогинь, во всяком случае самых знатных и, как она, мультимиллионерш, — это обреченность на скучные чаепития и обеды в гостях, бесконечные рауты, вместо того чтобы читать интересные книги; все это было неприятно, но неизбежно, как дождь, и герцогиня Германтская смирялась с этим, отчаянно фрондируя, но не доходя до того, чтобы задуматься, почему она с этим смиряется. То, что по странной игре случая дворецкий всегда обращается к ней «ваша светлость», хотя она-то верит только в достоинство ума, казалось, нисколько ее не задевает. Ей никогда и в голову не приходило попросить его обращаться к ней просто «мадам». При самом большом желании можно было бы предположить, что по рассеянности она не обращает внимания на «вашу светлость» и просто не замечает, что ее титулуют. Но пускай ее подводил слух, уж дар речи-то ей не отказывал. Однако всякий раз, когда ей надо было что-нибудь передать мужу, она говорила дворецкому: «Напомните его светлости…»

Семейному гению было чем заняться и кроме этого, например он подсказывал рассуждения о морали. Разумеется, среди Германтов кто-то больше отличался острым умом, кто-то — высокой нравственностью, и обычно это были не одни и те же. Но первые (в том числе один Германт, который подделывал документы и жульничал в карты, но зато был совершенно очарователен и восприимчив ко всем новым и верным идеям) еще лучше рассуждали о морали, чем вторые, точь-в-точь как г-жа де Вильпаризи в те моменты, когда семейный гений вещал ее устами. Германты в эти минуты внезапно начинали говорить почти таким же старческим, добродушным тоном, но поскольку они были обаятельнее маркизы, у них это выходило трогательнее, когда они, рассуждая о какой-нибудь служанке, замечали: «У нее безусловно хорошие задатки, незаурядная девушка, чувствуется, что из порядочной семьи, и, конечно, никогда не сбивалась с пути истинного». В эти мгновения семейный гений воплощался в интонации. Но иногда он бывал оборотом речи, выражением лица, у герцогини таким же, как у ее деда-маршала, чем-то вроде неуловимой судороги (похожей на движение Змеи, карфагенского гения семейства Барка [270] Змеи, карфагенского гения семейства Барка … — Героиня романа Флобера «Саламбо» происходит из карфагенского семейства Барка; его покровительницей и фетишем считается Змея. Об этом упоминает Флобер в 10-й главе романа «Саламбо» (1862). ), которая не раз вызывала у меня сердцебиение во время моих утренних прогулок, когда я, еще не узнавая герцогини Германтской, чувствовал, что она смотрит на меня из глубины лавочки, торгующей молоком. Этот гений проявлялся в обстоятельствах, далеко не безразличных не только Германтам, но и враждебной им партии Курвуазье, которые были такими же знатными, как Германты, но во всем им противостояли (Германты даже объясняли манию принца Германтского вечно рассуждать о происхождении и знатности, будто важнее этого ничего на свете не было, влиянием его бабки Курвуазье). Мало того, что Курвуазье не ставили ум так же высоко, как Германты, — они совершенно по-другому его понимали. Для любого Германта, даже глупого, быть умным значило никого не щадить, говорить колкости, быть резким, а кроме того, бесстрашно вступать в спор о живописи, музыке, архитектуре, английском языке. Курвуазье ценили ум не столь высоко, а если, не дай бог, речь заходила о человеке не их круга, «умный» значило примерно «отпетый негодяй». Для них ум был чем-то вроде отмычки, с помощью которой люди, вынырнувшие неизвестно откуда, силой проникают в самые уважаемые салоны, и Курвуазье знали, что те, кто принимает подобных «типов», впоследствии крепко об этом пожалеют. К самым пустячным высказываниям умных людей Курвуазье относились с систематическим недоверием. Кто-то когда-то заметил: «А ведь Сванн моложе Паламеда». — «Во всяком случае, так он вам сказал; будьте уверены, если он так говорит, это ему зачем-нибудь нужно», — возразила г-жа де Галлардон. Мало того, когда о двух очень утонченных иностранках, которых принимала герцогиня Германтская, было сказано, что одну из них, как старшую, всегда пропускали вперед, г-жа де Галлардон обронила: «В самом деле, она старше?», и, несомненно, не в том смысле, что подобные особы не имеют возраста, а так, будто, явно лишенные гражданства, религии и каких бы то ни было традиций, они отличаются одна от другой не больше, чем котята в одной корзинке, и только ветеринару под силу в них разобраться. Впрочем, благодаря умственной ограниченности и злобному нраву Курвуазье в каком-то смысле лучше Германтов блюли аристократические устои. А Германты (для которых все, что было ниже венценосных семейств и немногих других, вроде де Линей, Ла Тремуйлей и тому подобных, терялось среди всякой мелюзги) держались заносчиво с отпрысками древних родов, живших в окрестностях замка Германт, именно потому, что не обращали внимания на второсортные достоинства, которыми бесконечно были поглощены Курвуазье, и отсутствие этих достоинств не слишком их занимало. Некоторые женщины не слишком высокого ранга у себя в провинции, но вступившие в блестящий брак, богатые, красивые, любимицы герцогинь, представляли собой превосходный и изысканный предмет ввоза в Париж, где не слишком-то знали, кто из какой семьи. И бывало, хоть и нечасто, что некоторые Германты принимали их у себя по протекции принцессы Пармской или в силу привлекательности самих этих дам. Но это никогда не обезоруживало Курвуазье. Встреча с пяти до шести вечера у кузины с людьми, чьи родители не водили дружбу с их родителями в Перш [271] …не водили дружбу с их родителями в Перш … — Перш — старинная французская провинция; здесь служит примером провинциального угла, где завязывались прочные связи между представителями древней родовой знати. , давала им повод для неутолимой ярости и тему для неисчерпаемых напыщенных рассуждений. Например, с того момента, как прелестная графиня Г*** входила в гостиную Германтов, лицо г-жи де Вильбон принимало именно то выражение, с каким декламируют стих: