Марсель Пруст - Сторона Германтов

Когда герцог решал кого-нибудь порадовать, он умел превратить его на один день в главное действующее лицо, обращая на пользу гостю место и обстоятельства. В замке Германт его «любезности» и «милости» приняли бы другую форму: он велел бы запрячь лошадей, чтобы поехать кататься перед обедом, только он и я. И эти его повадки трогали, как трогают нас манеры Людовика XIV, когда в мемуарах того времени мы читаем, с какой добротой, как приветливо, с каким полупоклоном отвечает он какому-нибудь просителю. Но надо понимать, что в обоих этих случаях учтивость не выходит за рамки именно учтивости.

Людовик XIV (которому самая придирчивая знать его времени все же ставила в вину пренебрежение этикетом, настолько, что, по словам Сен-Симона, для своего ранга он оставался весьма незначительным королем по сравнению с Филиппом де Валуа, Карлом V и так далее) велит составить подробнейшие указания для принцев крови и посланников, чтобы они знали, каким государям следует уступать дорогу. В некоторых случаях, когда невозможно прийти к согласию, Монсеньеру, сыну Людовика XIV, следует принимать такого-то иностранного государя только под открытым небом, на свежем воздухе, чтобы никто не мог сказать, что один из них вошел в замок впереди другого; а когда курфюрст Афальцский пригласил на обед герцога де Шевреза, он притворился больным, лишь бы не пропускать его вперед, и, чтобы избежать неловкости, обедал в его обществе лежа в постели. Герцог уклонялся от любых поводов оказать услугу Месье, и тот по совету своего брата, короля, кстати, нежно его любившего, под каким-то предлогом приглашает кузена присутствовать при своем утреннем выходе и заставляет подать себе сорочку. Но когда речь идет о глубоком чувстве, о сердечных делах, долг, столь непреклонный в вопросах учтивости, совершенно меняется. Людовик XIV спустя несколько часов после смерти брата, одного из тех, кого он больше всего любил, когда Месье, по выражению герцога де Монфора, «еще и остыть не успел», распевает оперные арии; он удивляется, почему герцогиня Бургундская, которой едва удается скрыть свое горе, выглядит такой печальной, и, желая возобновить веселье, приказывает герцогу Бургундскому начать партию в брелан, чтобы придворные решились к ней присоединиться. И у герцога Германтского не только в светских и общественных событиях, но и в непроизвольной манере изъясняться, во всех занятиях, в повседневной жизни заметен тот же контраст: Германты горевали не больше остальных смертных и даже, пожалуй, были более черствыми, чем другие, однако что ни день хроника светской жизни в «Голуа» публиковала их имена по поводу невообразимого числа похорон, и они бы не простили себе, если бы не выразили соболезнований в каждом из этих случаев. Как путешественнику кажутся примерно одинаковыми дома с земляными кровлями и земляные насыпи, которые могли видеть Ксенофонт и св. Павел [267] …земляные насыпи, которые могли видеть Ксенофонт и св. Павел … — И Ксенофонт в IV в. до н. э., и св. Павел в I в. н. э. путешествовали по Малой Азии, но с разрывом в пять веков. , так и в манерах герцога Германтского с его трогательной учтивостью и возмутительным бездушием, раба ничтожнейших повинностей и нарушителя самых священных обязательств, я спустя несколько столетий обнаруживал в первозданном виде какой-то особый уклон в сторону придворной жизни при Людовике XIV и свойственный той эпохе перенос угрызений совести из сферы чувств и морали в область чистой формы.

А у любезности, с какой отнеслась ко мне принцесса Пармская, была еще одна, более частная причина. Дело в том, что она была заранее убеждена: все, увиденное у герцогини Германтской, и вещи, и люди, превосходит то, что есть у нее дома. Правда, в гостях у всех остальных она тоже вела себя так, будто у них все лучше, чем у нее: не просто восторгалась самым обычным блюдом, самыми обыкновенными цветами, а просила разрешения завтра же прислать за рецептом или чтобы ее главному повару или главному садовнику дозволено было приехать и самим посмотреть на кушанье или растение — а ведь они получали большое жалованье, располагали собственными экипажами, а главное, обладали собственными профессиональными притязаниями, и им было очень унизительно ездить изучать искусство приготовления какой-нибудь ерунды или разведения сорта гвоздик, и вполовину не такого красивого, не такого пышного и кружевного, не такого огромного (если речь шла о цветах), как то, чего они давно уже достигли в доме у принцессы. Но если в гостях у других ее способность удивляться чему попало была наигранной и призвана была лишь показать, что она, несмотря на свой ранг, не считает себя лучше других, не гордится богатством, поскольку гордыня была под запретом у ее воспитателей, совершенно незаметна у ее матери и неугодна Господу, зато уж салон герцогини Германтской она вполне искренне считала особенным местом, где на каждом шагу ее ждали восхитительные сюрпризы. Впрочем, хотя этого было совершенно недостаточно, чтобы объяснить ее преклонение, Германты вообще отличались от остального аристократического общества, было в них нечто более изысканное, редкостное. Первое мое впечатление от них было обратным: мне показалось, что они вульгарны, похожи на всех прочих мужчин и женщин, но это потому, что поначалу они, как Бальбек, Флоренция, Парма, были для меня именами. Конечно, все женщины в их салоне, представлявшиеся мне когда-то статуэтками саксонского фарфора, все-таки больше напоминали самых обычных женщин. Но хотя Германты сперва разочаровывали, как Бальбек или Флоренция, потому что оказались совсем не такими, как в моем воображении, и были похожи не столько на свои имена, сколько на простых смертных, но зато потом давали пищу уму, проявляя черты некоторой исключительности. Даже их внешность, особый розовый цвет кожи, подчас отдававший лиловым, эта чуть-чуть светоносная белокурость тонких волос, которые даже у мужчин ложились нежными золотистыми прядями, напоминая не то плети постенницы, не то кошачий мех (а их светлому лоску соответствовал некоторый блеск ума, ведь не только шевелюра Германтов и цвет лица Германтов вошли в пословицу: поминали к слову и остроумие Германтов наравне с остроумием Мортемаров [268] …наравне с остроумием Мортемаров… — Об остроумии, присущем членам семьи Мортемар, пишет в своих «Мемуарах» Сен-Симон. Так, о герцогине Орлеанской-Мортемар он сообщает: «Она печально, хоть и не без мортемаровской язвительности, рассуждала о том, что теперь кровь его очистится, так что не остается ни малейшей надежды на апоплексию, а на несварение желудка уповать и вовсе нельзя с тех пор, как в прошлый раз Монсеньер был до того напуган этим недугом, что всецело вверил свое здоровье врачам; и мы с превеликой горестью заключили, что отныне надобно примириться с тем, что сей принц будет жить и управлять еще долго» (перевод Ю. Б. Корнеева). , имея в виду утонченные светские таланты, известные еще до царствования Людовика XIV и всеми почитаемые, тем более что Германты и сами всячески выставляли их напоказ), — все это способствовало тому, что Германтов даже в таком драгоценном материале, как аристократическое общество, в котором они присутствовали в виде блестящих вкраплений, легко было распознать, отличить от всех других и рассмотреть, словно бледные прожилки, пронизывающие яшму и оникс, а еще точнее, упругую волнистость растрепанного пучка волос, пробегающих, как гибкие лучи, по глади мохового агата.