Марсель Пруст - Сторона Германтов

Герцог Германтский так торопился меня представить, потому что, если в собрании людей оказался кто-то незнакомый принцу или принцессе королевской крови, это положение дел считается недопустимым и не должно продолжаться ни единой секунды. С такой же поспешностью Сен-Лу в свое время представлялся моей бабушке. Впрочем, герцог и герцогиня Германтские подчинялись законам наследственного придворного лоска, иначе говоря, светскости; законы эти изначально совсем не поверхностны, но со временем оказались вывернуты наизнанку, так что именно поверхностность оказалась в них главной и бездонной, и для герцога с герцогиней долг обращаться к принцессе Пармской исключительно «ваше высочество» был превыше и соблюдался неуклоннее, чем долг человеколюбия, нравственной чистоты, сострадания и справедливости, которым они нередко пренебрегали.

В Парме я еще никогда не бывал (хотя мечтал об этом с тех давних пасхальных каникул), и знакомство с принцессой Пармской, владевшей, как я знал, самым красивым дворцом в этом городе, не имеющем себе равных, где к тому же, по моим представлениям, все было ровно, отгорожено от остального мира гладкими перегородками, душно, как летний вечер без малейшего дуновения воздуха на площади маленького итальянского городка с именем плотным и нежным, — это знакомство должно было мгновенно заменить мне все, что я тщился вообразить, все, что там было на самом деле, как будто я и вправду на секунду, не двигаясь с места, туда перенесся; это было словно первое уравнение в той неведомой алгебре, какую представляла собой поездка в город великого Джорджоне [252] Город великого Джорджоне — разумеется, это Венеция. . Как парфюмер пропитывает эфирным маслом однородную массу жира, так я годами пропитывал имя принцессы Пармской ароматом тысяч фиалок, но как только я увидел эту принцессу, от которой ожидал, что она окажется по меньшей мере второй герцогиней Сансеверина [253] … второй герцогиней Сансеверина … — В романе Стендаля «Пармская обитель» прекрасная герцогиня Сансеверина — тетка героя, Фабрицио дель Донго, и любовница графа Моска. , тут же начался новый процесс, завершившийся, правду сказать, только несколько месяцев спустя: с помощью новых химических операций я изгонял всю фиалковую эссенцию и весь стендалевский аромат из имени принцессы и замещал их образом низенькой черноволосой и черноглазой женщины-благотворительницы, и уж такой смиренной, такой любезной, что сразу становилось ясно, в какой высокомерной гордыне коренится ее любезность. Впрочем, она была во многом похожа на других великосветских дам, и от Стендаля в ней было не больше, чем, к примеру, в той Пармской улице, что расположена в Европейском квартале [254] …расположена в Европейском квартале… — Парижский Европейский квартал застраивался с 1826 г.; он расположен позади вокзала Сен-Лазар, все улицы его носят имена европейских городов; Пармская улица расположена между Амстердамской и улицей Клиши. Это был, между прочим, излюбленный квартал импрессионистов — Эдуара Мане, Клода Моне, Гюстава Кайботта и других. и похожа не столько на улочки Пармы, сколько на все соседствующие с ней улицы, напоминая нам не столько обитель, где умирает Фабрицио, сколько зал ожидания вокзала Сен-Лазар.

Любезность принцессы объяснялась двумя причинами. Первой, общего характера, было воспитание, которое получила эта дочь коронованных особ. Ее мать (не только состоявшая в родстве со всеми королевскими домами Европы, но вдобавок, в отличие от герцогов Пармских, превосходившая богатством любую правящую принцессу) с самых юных лет внушала ей полные смиренной гордыни заповеди евангельского снобизма, и теперь каждая черта лица, каждый изгиб плеч и движения рук ее дочери словно твердили: «Помни, что, если по произволению Господа ты рождена на ступенях трона, ты не должна этим пользоваться, чтобы презирать тех, кто по воле Божественного Провидения (да пребудет с ним наша благодарность!) уступает тебе в знатности и богатстве. Напротив, имей доброту к малым сим. Твои предки были принцами Клевскими и Юлихскими с 1647 года; Господь в своей милости пожелал, чтобы ты владела почти всеми акциями Суэцкого канала и чтобы акций „Ройял Датч Шелл“ у тебя было втрое больше, чем у Эдмона де Ротшильда; специалисты по генеалогии отслеживали твою родословную начиная с 63 года после Рождества Христова; среди твоей родни две императрицы. Поэтому в разговоре никогда не подавай виду, что помнишь о столь великих преимуществах, и не потому, что они бренны (ничто не может поколебать древность твоего рода, и люди всегда будут нуждаться в нефти), а потому, что все и так знают: твое происхождение выше, чем чье бы то ни было, а твои средства вложены лучше некуда. Помогай обездоленным. Давай всем, кто по Божьему промыслу не оказался вознесен так же высоко, как ты, все, что можешь им уделить, не роняя своего сана, то есть помогай им деньгами, даже служи им сестрой милосердия, но, разумеется, не приглашай их на свои вечера: это не пойдет им на пользу, а только пошатнет твой престиж и тем уменьшит действенность твоих добрых дел».

Поэтому даже в те моменты, когда принцесса не могла творить добро, она старалась показать или, вернее, внушить с помощью всех очевидных знаков безмолвного языка, что не считает себя выше окружающих. Для каждого у нее находилась та очаровательная любезность, какую проявляют хорошо воспитанные люди по отношению к низшим, и, стараясь быть полезной, она то подвигала свой стул, чтобы освободить больше места, то брала подержать мои перчатки — словом, то и дело оказывала мне услуги, недостойные гордых буржуазных дам; такие услуги охотно оказывают царствующие особы, а также старые слуги, ведомые инстинктом и профессиональной привычкой.

Вторая причина, по которой меня обласкала принцесса Пармская, была особого свойства, хотя отнюдь не продиктована таинственной симпатией ко мне. Но в тот момент мне было не до того, чтобы углубляться в эту причину. Герцог, явно торопясь покончить со знакомствами, уже увлек меня к еще одной девушке-цветку. Услыхав ее имя, я сказал, что проезжал мимо ее замка в окрестностях Бальбека. «О, как бы я была счастлива вам его показать», — сказала она, понизив голос чуть не до шепота, будто из скромности, но проникновенно, с явным сожалением о том, что упустила возможность совершенно особой радости, и добавила, окинув меня вкрадчивым взглядом: «Но надеюсь, ничто еще не потеряно. Надо сказать, что вам бы еще интересней показался замок моей тетки Бранкас [255] …замок моей тетки Бранкас … — Члены знатного семейства Бранкас, перебравшегося во Францию с Сицилии в XVI в., многажды упоминаются в мемуарах Сен-Симона. ; его построил Мансар [256] Франсуа Мансар (1598–1666) был не только одним из наиболее выдающихся архитекторов своей эпохи, но и самым дорогостоящим, поэтому ввиду огромных расходов заказчики на том или ином этапе часто отказывались от его услуг, так что очень немногие его проекты были доведены до конца. Тем ценнее обладание замком, который он построил! ; это жемчужина провинциальной архитектуры». То есть не только она была бы рада показать мне свой замок, но и ее тетка Бранкас была бы не менее счастлива, если бы я оказал ей честь осмотреть ее замок, — в этом заверила меня моя дама, полагавшая, конечно, что в наши времена, когда земли переходят в руки финансистов, не умеющих жить, великие мира сего тем более должны поддерживать благородные традиции дворянского гостеприимства, по меньшей мере на словах, которые ни к чему не обязывают. Кроме того, она, как все люди ее круга, старалась говорить то, что доставит больше всего удовольствия собеседнику и как можно больше возвысит его в его собственных глазах, чтобы он поверил, что делает честь тем, кому пишет письмо, и что хозяевам дома льстит его появление, и что им не терпелось с ним познакомиться. На самом деле стремление внушить другому человеку более лестное представление о нем самом не чуждо иногда и буржуазии. В этой среде тоже можно встретить благожелательность, обычно в форме индивидуального достоинства, искупающего какой-нибудь порок, — увы, у самых верных друзей ее никогда не найдешь, разве что у наиболее любезных подруг. И как бы то ни было, она проявляется лишь у отдельных людей. А у большей части аристократии, напротив, эта черта давно потеряла индивидуальный характер; ее насаждает воспитание, поддерживает сознание собственного величия; не опасаясь унижения, не ведая соперников, аристократия сознает, что приветливостью может осчастливить окружающих, и с удовольствием это делает; это родовой признак целого класса. И даже у тех, чьи личные изъяны слишком несовместимы с добродушием, все же проскальзывают его безотчетные следы в лексиконе или жестах.