Марсель Пруст - Сторона Германтов

Роберу была присуща фамильярность истинного Германта, но она была изысканной, потому что унаследованное высокомерие, черта сугубо внешняя, у него преобразовалось в бессознательную доброжелательность, в истинное духовное смирение; однако эта же фамильярность могла отдавать вульгарным чванством, и я сознавал это, глядя не на г-на де Шарлюса, у которого на аристократические замашки накладывались изъяны характера, до сих пор мне непонятные, а на герцога Германтского. Но и герцог, в общем так не понравившийся моей бабушке, когда они встретились у г-жи де Вильпаризи, был не чужд древнего величия, которое временами бросалось в глаза, — я убедился в этом, когда пришел к нему на обед на другой день после вечера, проведенного вместе с Сен-Лу.

Сперва я не заметил проблесков этого величия ни у него, ни у герцогини, когда встретился с ними у их тетки; я не замечал их так же, как не заметил разницы между Берма и другими актрисами в первый раз, когда видел ее на сцене, хотя разница между актрисами была бесконечно очевиднее, чем между светскими людьми: ведь отличия тем разительней, чем реальнее и доступнее пониманию предметы сравнения. Жизнь в обществе состоит из тончайших нюансов (поэтому, когда такой правдивый художник, как Сент-Бёв, берется отметить один за другим все нюансы, отличающие салон г-жи Жоффрен от салона г-жи Рекамье или г-жи де Буань [241] …Сент-Бёв берется… салон г-жи Жоффрен от салона г-жи Рекамье или г-жи де Буань … — Шарль Огюстен Сент-Бёв (1804–1869) — поэт, романист и влиятельный литературный критик, с которым Пруст не устает полемизировать, начиная с ранней незавершенной книги «Против Сент-Бёва», которая оказалась прообразом его романа. Мадам Жоффрен, урожденная Мари-Тереза Роде (1699–1777), — жена богатого промышленника, была хозяйкой блестящего салона, который посещали художники Верне, Буше, Латур, писатели Даламбер, Мариво и многие другие. Мадам Рекамье, урожденная Жанна Франсуаза Жюли Аделаида Бернар (1777–1849), — подруга Бенжамена Констана, мадам де Сталь и Шатобриана, также была хозяйкой знаменитого салона. Графиня де Буань (1781–1866) — еще одна хозяйка салона, а также мемуаристка, послужившая, кстати, одной из моделей для г-жи Вильпаризи. Сент-Бёв сравнивает салоны двух первых дам в статье «Мадам Жоффрен» (1850), а о салоне третьей пишет в статье «Мадам Рекамье» (1849). , все эти салоны кажутся такими похожими один на другой, что незаметно для самого автора его исследование доказывает в основном только то, что жизнь салонов пуста и суетна), и все же, точно как это вышло у меня с Берма, когда Германты стали мне безразличны, когда мое воображение перестало окутывать дымкой то немногое, что было в них оригинального, я сумел обнаружить в них эту неуловимую оригинальность.

На приеме у тетки герцогиня не говорила со мной о муже, и я, наслушавшись толков о разводе, понятия не имел, будет ли герцог на обеде. Но очень быстро все выяснилось: среди лакеев, выстроившихся в передней и явно не понимавших, почему я здесь (я был для них того же роду-племени, что дети столяра, то есть относились они ко мне, возможно, лучше, чем к своему хозяину, но считали, что он никогда меня к себе не допустит), я увидел герцога Германтского, который поджидал меня, чтобы встретить на пороге и самолично помочь мне снять пальто.

— Герцогиня Германтская будет на седьмом небе от счастья, — сказал он мне с непререкаемой убедительностью. — Позвольте сюда ваше барахлишко (он любил выражаться по-народному, считая, что это забавно и добродушно). Жена боялась, что мы вас не дождемся, хоть и выведала у вас заранее, в какой день вы свободны. С утра мы только и делаем, что повторяем друг другу: «Вот увидите, он не придет». Надо сказать, что герцогиня Германтская оказалась проницательнее меня. Вас не так легко залучить, я-то был уверен, что вы нас подведете.

Герцог, по слухам, был скверным мужем, грубым и жестоким, а потому ему вменялось в заслугу — как вменяется в заслугу дурным людям проявление доброты — то, как он произносил слова «герцогиня Германтская», будто простирая над герцогиней крыло своего покровительства, чтобы подчеркнуть, насколько они едины. Он фамильярно схватил меня за руку и счел своим долгом пройтись вместе со мной по гостиным. Нам может понравиться в устах крестьянина какое-нибудь общепринятое выражение, обязанное своим происхождением местной легенде или историческому событию, даже если рассказчик не вполне понимает скрытый в нем намек; вот так и учтивость герцога Германтского, которую он проявлял по отношению ко мне целый вечер, очаровала меня: это были остатки старинных манер, отдававших более всего XVII веком. Люди минувших времен кажутся нам неимоверно далекими. Мы не смеем подозревать, что за пределами умыслов, которые они выражают открыто, у них могут быть другие, менее явные; мы удивляемся, обнаружив такие же чувства, как у нас, у гомеровского героя, или искусную военную хитрость у Ганнибала в битве при Каннах, когда он выдвинул вперед фланг, чтобы неожиданно окружить противника; мы будто воображаем, что поэт и полководец так же далеки от нас, как звери, которых мы видим в зоологическом саду. Даже если взять придворных Людовика XIV, когда мы видим, какой учтивостью проникнуты их письма к кому-нибудь, кто ниже их рангом и ничем не может им быть полезен, мы поражаемся, внезапно осознавая, что у этих знатных вельмож имелись убеждения, руководившие ими, хоть они никогда и не высказывали их напрямую, в том числе убеждение, что из учтивости следует притворяться, будто испытываешь некоторые чувства, и самым добросовестным образом исполнять некоторые обязанности, налагаемые любезностью.

Этой воображаемой удаленностью прошлого, быть может, отчасти объясняется, почему даже великие писатели находили прекрасными и гениальными произведения посредственных мистификаторов, например, того же Оссиана [242] …находили прекрасными и гениальными произведения посредственных мистификаторов, например того же Оссиана . — Настоящим автором поэм Оссиана, легендарного кельтского барда III в., был шотландский поэт Джеймс Макферсон (1736–1796); это одна из самых знаменитых литературных мистификаций в истории, оказавшая огромное влияние на европейскую литературу, в частности русскую, вплоть до Мандельштама: «Я не слыхал рассказов Оссиана». Кстати, и «клавиатура столетий», о которой Пруст говорит дальше, сближается с «упоминательной клавиатурой» Мандельштама из «Разговора о Данте». . Нас так поражает, что старинные барды могли думать, как мы, что мы приходим в восхищение, если в том, что считаем старинной гэльской песнью, встречаем мысль, которую у современника сочли бы всего-навсего занятной. Пускай талантливый переводчик, более или менее точно перелагая старинного автора, добавит в свой перевод пассажи, которые показались бы не более чем просто приятными, будь они подписаны современником и напечатаны отдельно, — и его поэт сразу приобретает трогательное величие: он словно играет на клавиатуре нескольких столетий. Книга, которую способен написать сам переводчик, показалась бы всего лишь посредственной, опубликуй он ее под своим именем. Объявленная переводом, она кажется шедевром. Прошлое вовсе не убегает от нас — оно стоит на месте. Мало того, что месяцы спустя после начала войны на ее ход могут ощутимо повлиять законы, неторопливо принятые до нее, мало того, что через пятнадцать лет после преступления, оставшегося загадочным, судья еще может обнаружить факты, позволяющие его раскрыть; бывает, что спустя целые столетия ученый, исследующий топонимику и обычаи далекой страны, обнаружит легенду, сложившуюся задолго до христианства, непонятную, а то и забытую уже во времена Геродота, но дошедшую до наших дней в названии скалы или в религиозном обряде, наподобие мощному, древнему и стойкому излучению. И вот такое, пускай гораздо менее старинное излучение придворной жизни исходило если не от манер герцога Германтского, зачастую вульгарных, то от управлявшего ими характера. Мне еще предстояло позже, в гостиной, прочувствовать это излучение, как какой-нибудь старинный аромат. Но я пошел туда не сразу.