Марсель Пруст - Сторона Германтов

Пока я рассматривал картины Эльстира, меня ласково убаюкивали беспрерывные звонки в дверь: это прибывали гости. Но звонки сменились тишиной, длившейся уже что-то очень долго, и наконец — не слишком-то скоро, правду говоря, — вырвали меня из мечтательности: так тишина, наступившая после пения Линдора, пробудила Бартоло [249] … тишина, наступившая после пения Линдора, пробудила Бартоло . — В третьем действии комедии Бомарше «Севильский цирюльник» (1775) граф Альмавива, переодевшись учителем музыки, проникает в дом возлюбленной и дает ей урок в присутствии ее опекуна Бартоло, задремывающего под музыку. «Наступившая тишина будит Бартоло. Граф встает, Розина и оркестр мгновенно возобновляют арию» (перевод Н. М. Любимова). . Я испугался, что обо мне забыли, что все уже сели за стол, и поспешил в гостиную. У дверей кабинета, где висели картины Эльстира, я наткнулся на слугу, который меня дожидался; не то старый, не то напудренный, похожий на испанского министра, он отнесся ко мне с тем же почтением, с каким склонился бы к ногам короля. Я почувствовал, что он ждет меня уже не меньше часу, и испуганно подумал, что опоздал к ужину, а главное, я же обещал к одиннадцати быть у г-на де Шарлюса.

Испанский министр проводил меня в гостиную (по дороге я успел встретить того самого лакея, на которого ополчился швейцар; я спросил, как поживает его невеста, и он, сияя от радости, сообщил, что как раз завтра у него выходной и они весь день проведут вместе, благословляя доброту госпожи герцогини); я опасался, что герцог будет недоволен. Но нет, он встретил меня с радостью, отчасти, разумеется, наигранной и продиктованной вежливостью, но в остальном искренней: радовался и его изголодавшийся за это время желудок, и душа при виде такого же нетерпения у гостей, заполонивших всю гостиную. На самом деле я узнал позже, что меня ждали три четверти часа или около того. Герцог Германтский явно решил, что затянуть всеобщую пытку еще на две минуты — беда невелика, и если из любезности ко мне он с таким опозданием приглашает гостей к столу, то любезность эта будет уж совсем великолепна, если прежде, чем начнут подавать угощение, он постарается меня убедить, что я не опоздал и вовсе не заставил себя ждать. Вдобавок, будто до обеда еще оставался добрый час и собрались еще не все приглашенные, он спросил, как мне понравился его Эльстир. Но тут же, не подавая виду, что у него подвело живот, и не теряя более ни секунды, он вместе с герцогиней стал представлять гостей друг другу. Только тогда я спохватился, что вокруг меня произошла смена декораций (ведь, не считая некоторой практики в салоне г-жи Сванн, я привык в родительском доме, в Комбре и в Париже, к покровительственным или оборонительным манерам хмурых буржуазных дам, обращавшихся со мной как с ребенком): я был словно Парсифаль, внезапно перенесшийся к девушкам-цветам [250] …Парсифаль, внезапно перенесшийся к девушкам-цветам. — Во втором действии музыкальной драмы Вагнера «Парсифаль» (1882) героя окружают прекрасные девы, наряженные цветами, их послал злой волшебник Клингзор, чтобы соблазнить Парсифаля и помешать ему отыскать Святой Грааль. . Дамы, окружавшие меня теперь, были в глубоком декольте (по обе стороны от извилистой веточки мимозы или под широкими лепестками розы виднелось тело); здороваясь со мной, они обволакивали меня долгим ласковым взглядом, и, казалось, только застенчивость мешает им меня поцеловать. Тем не менее многие из них были совершенно порядочными с точки зрения нравственности — многие, но не все, и самые добродетельные не питали к легкомысленным отвращения, свойственного моей маме. Целомудренные дамы вопреки очевидности отрицали свойственные грешницам причуды поведения, которые в мире Германтов значили куда меньше, чем умение поддерживать добрые отношения. Все блюли безупречность «салона» и ради этой цели притворялись, будто не знают, что к телу дамы, у которой они сейчас собрались в гостях, имеет доступ кто угодно. Герцог очень мало стеснялся обществом гостей, от которых давным-давно ничего не рассчитывал узнать и которым ничего нового не мог поведать, но очень считался со мной: область моего превосходства была ему незнакома и внушала приблизительно такое же почтение, как министры-буржуа знатным вельможам при дворе Людовика XIV; то, что я не знаком с остальными гостями, не имело никакого значения для меня, а возможно, и для них, и он, разумеется, учитывал это: пока я ради него старался произвести на них хорошее впечатление, он заботился только о том, чтобы они мне понравились.

Кстати, с самого начала произошло небольшое двойное недоразумение. В тот самый миг, когда я входил в гостиную, герцог, не давая мне даже времени поздороваться с герцогиней, подвел меня к какой-то даме маленького роста, видимо собираясь преподнести ей приятный сюрприз и словно говоря: «Вот он, ваш друг, видите, я приволок его к вам за шиворот». И даже до того, как я, влекомый герцогом, оказался перед ней, эта дама не сводила с меня своих широко распахнутых и ласковых черных глаз и улыбалась мне с понимающим видом, как улыбаются старому знакомому, который, кажется, нас не узнал. А я ее решительно не узнавал и не мог вспомнить, кто она такая, поэтому отвернулся, чтобы не отвечать на ее улыбки, пока нас с ней друг другу не представят. Дама тем временем по-прежнему держала на весу предназначенную мне улыбку. Она как будто жаждала от нее избавиться и наконец услышать от меня: «Ах, мадам, не может быть! как мама будет рада, что мы встретились!» Мне так же не терпелось узнать ее имя, как ей — убедиться, что я ее узнал, и поклонился с полным пониманием происходящего, чтобы она могла наконец убрать свою улыбку, затянувшуюся, как какой-нибудь соль-диез. Но герцог Германтский сыграл свою роль из рук вон плохо, по крайней мере на мой взгляд: он, как мне показалось, назвал по имени только меня, и я так и не узнал, кто эта мнимая незнакомка, а ей не пришло в голову себя назвать, ведь истоки нашей дружеской близости, для меня неведомые, были ей совершенно ясны. Как только я очутился перед ней, она не протянула мне руку, а непринужденно взяла мою и заговорила таким тоном, как будто я имел точное понятие о приятных воспоминаниях, которые представляются ей в этот миг. Она сказала мне, что Альбер (я так понял, что это ее сын) будет бесконечно жалеть, что не смог прийти. Я перебирал в памяти старинных друзей, носивших это имя, и никто не приходил мне на ум, кроме Блока, но это же не могла быть г-жа Блок, его мать: она давно умерла. Напрасно я ломал себе голову, гадая, что за общее прошлое она подразумевает. Но сквозь полупрозрачный гагат ее расширенных ласковых зрачков, пропускавших на поверхность только улыбку, я различал это прошлое не отчетливей, чем различаешь пейзаж за черным стеклом, даже если оно озарено солнцем. Она спросила, не слишком ли утомляется мой отец, не откажусь ли я как-нибудь сходить в театр с Альбером, если здоровье мне позволит; но в мыслях у меня было темным-темно, и мои ответы плутали в этой тьме наугад, так что я смог членораздельно сообщить только, что сегодня вечером не очень хорошо себя чувствую, и тогда она сама придвинула мне стул и захлопотала вокруг меня так, как никогда не хлопотали друзья моих родителей. Наконец герцог произнес слова, которые все прояснили: «Она находит, что вы очаровательны», — шепнул он мне на ухо, и тут-то я и распознал эти слова на слух. Их в свое время сказала нам с бабушкой г-жа де Вильпаризи, когда знакомила нас с принцессой Люксембургской. И тут я все понял: эта дама не имела ничего общего с принцессой Люксембургской, но по лексикону того, кто меня ею угощал, я догадался о природе угощенья. Передо мной была принцесса. Она понятия не имела ни о моих родных, ни обо мне, но происходила из невообразимо знатного рода и располагала самым огромным состоянием, какое только можно себе представить: дочь принца Пармского, она была замужем за кузеном, столь же знатным, и, благодарная Творцу, желала показать ближнему, как бы ни был он беден и как ничтожно ни было его происхождение, что она его не презирает. В сущности, я мог бы обо всем догадаться по ее улыбке: я же видел, как принцесса Люксембургская покупала ржаные хлебцы на пляже, чтобы скормить их бабушке, как лани в зоологическом саду. Но меня всего во второй раз в моей жизни представляли принцессе крови, и мне простительно было не распознать особые свойства любезности, роднящие великих мира сего. Впрочем, они и сами не потрудились меня предупредить, чтобы я не слишком рассчитывал на эту любезность, потому что герцогиня Германтская, которая в свое время так приветливо махала мне рукой в Опера-комик, позже рассвирепела, когда я поклонился ей на улице, — как те, кто, единожды дав кому-нибудь луидор, воображают, что разочлись с этим человеком навсегда. А у г-на де Шарлюса контраст между приливами и отливами доброго отношения был еще поразительней. В конце концов я узнал, как будет видно из дальнейшего, высочеств и величеств другого рода — королев, которые играют в королев и разговаривают не как другие особы их ранга, а как королевы у Сарду [251] …королевы у Сарду . — Викторьен Сарду (1831–1908) — необычайно плодовитый драматург, создавший образы императрицы Византии Теодоры и Клеопатры. .