Марсель Пруст - Сторона Германтов

Дожидаясь Сен-Лу, я попросил хозяина ресторана, чтобы мне принесли хлеб. «Сию же минуту, господин барон». — «Я не барон», — возразил я. «О, простите, господин граф». Я не успел выразить протест во второй раз, после чего я бы наверняка оказался «господином маркизом»; в дверях вырос Сен-Лу, который быстро вернулся, как и обещал, и в руках у него был просторный вигоневый плащ, принадлежавший принцу де Фуа; я догадался, что Робер взял его у друга, чтобы укрыть меня от холода. Издали он мне кивнул, чтобы я не беспокоился, и двинулся ко мне, но, чтобы он мог сесть рядом, надо было или опять побеспокоить моих соседей, или чтобы я пересел. Войдя в большой зал, он легко вскочил на одну из красных бархатных банкеток, тянувшихся вдоль всех стен; там, кроме меня, сидели три-четыре человека из Жокей-клуба, его знакомые, которые тоже не нашли себе места в малом зале. Между столами на некоторой высоте были натянуты электрические провода; Сен-Лу решительно и ловко перепрыгнул по очереди через них, как скаковая лошадь через барьер; то, с какой уверенностью мой друг выполнял эту вольтижировку, восхищало меня, и в то же время я смутился, понимая, что все это он проделывает исключительно ради меня, желая избавить меня от самого простого усилия; но не один я пришел в восхищение; хозяин и официанты застыли, зачарованные, как любители скачек по время взвешивания лошадей (хотя вздумай менее знатный и не такой щедрый посетитель проделать то же самое, вряд ли бы им это пришлось по вкусу); один официант застыл на месте, будто парализованный, с блюдом, которого ждали обедавшие в двух шагах от него; а когда Сен-Лу, пробираясь мимо друзей, взлетел на спинку дивана и пробежал по ней, держа равновесие, в глубине зала послышались сдержанные аплодисменты. Добежав наконец до места, где сидел я, он на бегу резко замер, четко, как военачальник на параде перед трибуной государя, и с куртуазно-почтительным поклоном протянул мне вигоневое пальто; затем, усевшись рядом со мной, он накинул его мне на плечи, как легкую и теплую шаль, — мне даже шевельнуться не пришлось.

— Пока не забыл, — сказал он, — мой дядя Шарлюс хотел с тобой о чем-то поговорить. Я обещал, что пришлю тебя к нему завтра вечером.

— А я как раз хотел тебе о нем что-то рассказать. Но завтра вечером я обедаю у твоей тетки, герцогини Германтской.

— Да, завтра у Орианы оглушительная пирушка. Меня не пригласили. Но мой дядя Паламед хочет, чтобы ты туда не ходил. А нельзя отказаться? В любом случае поезжай к нему после ужина. По-моему, ему очень хочется тебя повидать. Часам к одиннадцати ты вполне можешь к нему успеть. В одиннадцать, не забудь, я берусь его предупредить. Он очень обидчив. Если не придешь, он рассердится. А у Орианы все всегда кончается рано. Если поужинаешь и уйдешь, вполне успеешь к одиннадцати к дяде. Кстати, мне самому надо было повидаться с Орианой насчет моего назначения в Марокко, я бы хотел его поменять. Она такая обязательная в подобных вопросах, а генерал де Сен-Жозеф, от которого это зависит, во всем ее слушается. Но не говори ей. Я шепнул словечко принцессе Пармской, все уладится само собой. Ах, в Марокко очень интересно! Многое хотелось бы тебе рассказать. Люди там отнюдь не дураки. Не глупее нас с тобой.

— Кстати, как по-твоему, немцы не доведут дело до войны?

— Нет, хотя они раздражены и в сущности имеют право. Но император — человек мирный. Они все время пугают нас войной, чтобы мы уступили. Это как в покере. Принц Монако, агент Вильгельма II, конфиденциально сообщил нам, что Германия набросится на нас, если мы не уступим. Поэтому мы уступаем [238] Принц Монако… сообщил нам, что Германия набросится на нас, если мы не уступим. Поэтому мы уступаем. — Это анахронизм: вечер в ресторане происходит в 1898 или 1899 г., а спор между Францией и Германией за Марокко относится к 1905 г.; далее таких анахронизмов будет еще несколько. . Но если бы не уступили, никакой войны бы не было. Ты не представляешь, каким космическим ужасом обернулась бы сегодня война. Это была бы катастрофа похуже «Потопа» и «Сумерек богов» [239] … катастрофа похуже «Потопа» и «Сумерек богов» . — Сен-Лу подразумевает ораторию Камиля Сен-Санса «Потоп» на библейский сюжет (первое исполнение 1876) и «Сумерки богов» (в русской традиции «Гибель богов») — четвертую часть тетралогии Вагнера «Кольцо Нибелунга» (первое исполнение также 1876). . Только окончилась бы скорей.

Он говорил со мной о дружбе, о родстве душ, о сожалениях, хотя, как все подобные путешественники, назавтра уезжал на несколько месяцев из города, а потом должен был вернуться в Париж всего на двое суток и окончательно отбыть в Марокко (или еще куда-нибудь); но его сердце принадлежало в тот вечер мне, и слова вырывались прямо из этого пылкого сердца, навевая мне сладкие мечты. Наши редкие встречи наедине навсегда запоминались мне как исключительные события, а эта запомнилась особенно. Для него, как и для меня, это был вечер дружбы. Но боюсь, дружба, которую я питал к нему в тот момент, была не совсем та, какую ему бы хотелось внушать (говорю об этом не без угрызений совести). Я был еще весь под приятным впечатлением от того, как он пронесся ко мне галопом и грациозно приземлился, и все же понимал, что то, чем я любовался, каждое его движение на пути вдоль стены, по банкетке, — все это, пожалуй, проявление не столько даже его индивидуальности, сколько того, что привито ему воспитанием и унаследовано от череды предков.

Одно из основных достоинств, отличавших аристократию, — безошибочный вкус, не столько в сфере красоты, сколько в области манер, вкус, немедленно подсказывающий светскому человеку (как музыканту, которого просят сыграть незнакомую пьесу) в любых обстоятельствах то чувство и то движение, которых требуют именно эти обстоятельства, и наиболее подобающие им технику и приемы; этот вкус проявляется затем свободно и без опасений, которые парализовали бы юного буржуа, внушили бы ему страх показаться смешным, непристойным или заискивающим перед друзьями; Робера от любых страхов защищало высокомерие; в душе он, конечно, ничего такого не испытывал, но оно жило у него в крови, унаследованное от предков, уверенных, что фамильярность с окружающими может только польстить им и очаровать их; и наконец, ему была присуща благородная щедрость, не сознающая собственных материальных преимуществ (он, швыряя в этом ресторане деньги без счету, в конце концов оказался здесь, как и в других местах, самым любимым и желанным завсегдатаем, что было заметно уже по тому, как рады были ему услужить не только челядь, но и наиболее блестящие молодые люди); эти преимущества свои Робер, фигурально говоря, попирал ногами, как попрал — и в прямом смысле, и символически — алые бархатные банкетки, похожие на роскошную ковровую дорожку, пригодившиеся ему, чтобы как можно проворней и грациозней до меня добраться; аристократизм просвечивал сквозь тело моего друга, не мутное и темное, как мое, а выразительное и прозрачное; так сквозь произведение искусства просвечивает мощная творческая энергия, его создавшая; благодаря этому наследству движения его, пока он легко проносился вдоль стены, были так неуловимы, так прелестны, как движения всадников, изваянных на фризе [240] …движения всадников, изваянных на фризе . — Имеется в виду барельефный фриз Парфенона, представляющий шествие в последний день Панафинейских игр, в котором участвует множество всадников. . «Увы, — подумал бы Робер, — всю молодость я презирал знатное происхождение, чтил только справедливость и духовность, выбирал себе в друзья не тех, кого мне навязывали, а людей неловких и плохо одетых, лишь бы речи их были содержательны, — и что же, неужели во мне видят, и ценят, и помнят не того, кем я всегда старался стать и стал по собственной воле, благодаря собственным заслугам, а человека, ничем не обязанного моим усилиям, не имеющего со мной ничего общего, человека, которого я всегда презирал и старался обуздать; я так любил моего лучшего друга — и что же, неужели он радуется больше всего, когда обнаруживает во мне нечто более общее, чем я сам, и, уверяя меня, будто радуется нашей дружбе, и сам воображая, будто так оно и есть, на самом деле испытывает какое-то бескорыстное интеллектуальное наслаждение, словно любуясь произведением искусства?» Сегодня я думаю, что иногда Роберу приходили в голову такие мысли. В этом он как раз ошибался. Если бы он не любил с такой силой нечто более возвышенное, чем врожденная телесная гибкость и ловкость, если бы не отказался давным-давно от дворянской спеси, в его проворстве проскальзывали бы усилия и тяжеловесность, а в манерах — вульгарность и высокомерие. Ведь г-же де Вильпаризи потребовалась огромная основательность, чтобы в результате умственных усилий в ее разговорах и мемуарах возникло ощущение легкомыслия; вот так для того, чтобы в облике Сен-Лу чувствовалось столько аристократизма, нужно было, чтобы ум его был направлен на высшие цели и не заботился об аристократизме, не занимавшем его мыслей, но одухотворявшем его телесный облик бессознательным благородством. Так что внешняя его изысканность была тесно связана с духовной, без которой она не достигла бы такого совершенства. Чтобы произведение отражало весь блеск заложенной в нем мысли, художнику нет надобности выражать эту мысль словами; пожалуй, даже в отрицании, которое позволяет себе атеист, считающий, что мироздание совершенно и вполне способно обойтись без творца, можно усмотреть высшую похвалу Богу. А кроме того, я хорошо понимал, что в этом прекрасном всаднике, протянувшем вдоль стены фриз своего пробега, я восхищался не только произведением искусства; молодой принц (потомок Екатерины де Фуа, королевы Наварры и внучки Карла VII), которого он покинул ради меня, знатность и состояние, которые он сложил к моим ногам, чванливые и гибкие предки, самоуверенные и хитрые, учтивость, с какой он поспешил окутать мое зябкое тело вигоневым пальто, — разве все это было не то же самое, что старые друзья, которые, как мне казалось, всегда будут стоять между нами и которыми он пожертвовал в угоду собственному выбору, возможному только для высокого ума, пожертвовал с властной свободой, воплощавшейся в каждом его движении и выражавшей истинную дружбу?