Марсель Пруст - Сторона Германтов

На мое несчастье, Сен-Лу немного задержался снаружи, договариваясь с кучером, чтобы тот приехал за нами, когда мы пообедаем, и я вошел один. Сперва, шагнув в вертящуюся дверь, непривычную для меня, я решил, что никогда из нее не выберусь. (Для любителей точности в выражениях заметим мимоходом, что эта дверь-вертушка, с виду такая безобидная, недаром по-английски называется revolving door , напоминая нам о револьвере.) В тот вечер хозяин, не желая выскакивать наружу, чтобы не промокнуть, и не смея бросить посетителей, держался тем не менее поближе к входу, чтобы не лишать себя удовольствия слышать радостные жалобы новых гостей, которым только что было так трудно добраться и так страшно заблудиться, что теперь они лучились от счастья. Однако радостная сердечность хозяина растаяла при виде незнакомца, который никак не мог выпутаться из крутящейся двери. Видя этот очевидный признак невежества, владелец ресторана нахмурился, как экзаменатор, не имеющий ни малейшего желания произносить dignus est intrare [235] Dignus est intrare — «достоин войти» (искаж. лат.) . Эту реплику в комедии Мольера «Мнимый больной» (1673) повторяют много раз на протяжении церемонии, во время которой ипохондрику Аргану вручают шутовской диплом врача. . В довершение несчастья я сел в зале, отведенном аристократам, откуда он немедленно и сурово меня изъял, указав мне место в другом зале с грубостью, которую тут же подхватили все официанты. Новое место мне совсем не понравилось, тем более что на банкетке, куда он меня усадил, уже расположилось множество народу, а как раз напротив меня оказалась дверь, отведенная для иудеев, отнюдь не вертящаяся; она то и дело открывалась и закрывалась, впуская страшный холод. Но хозяин отказался меня пересадить, объявив: «Нет, месье, я не стану всех беспокоить из-за вас». Впрочем, скоро он забыл о припозднившемся и обременительном посетителе: его приводило в восторг появление каждого нового гостя, который, прежде чем заказать пиво, холодное куриное крылышко или грог (обеденное время давно прошло), должен был, как в старинных романах, внести свою лепту во всеобщее оживление рассказом о своих приключениях, а уж потом войти в приют тепла и надежности, где царили задушевное веселье и беззлобные шутки, как всегда бывает у костра на привале после множества препятствий, которые всем пришлось преодолевать.

Один рассказывал, что его кучер, воображая, что подкатил к мосту Согласия, три раза объехал вокруг Инвалидов, другой — что его экипаж, пытаясь проехать по Елисейским Полям, угодил в клумбу на Рон-Пуэн и добрых три четверти часа оттуда выбирался. Далее следовали жалобы на туман, холод, мертвую тишину на улицах, все это рассказывалось и выслушивалось с чрезвычайно веселым видом, ведь всюду в зале, кроме моего места, было тепло, от яркого света приходилось щурить глаза, уже привыкшие к мраку, а в гуле разговоров вновь обострялся слух.

Посетители не в силах были вести себя тихо. От необычности приключений, представлявшихся им единственными в своем роде, у всех развязались языки, все искали, с кем бы затеять разговор. Сам хозяин утратил чувство дистанции: «Его высочество принц де Фуа три раза сбивался с пути, пока ехал от ворот Сен-Мартен», — расхрабрившись, рассказывал он со смехом и даже указывал адвокату-еврею на знаменитого аристократа, как будто собирался их познакомить, даром что в любой другой день этих посетителей разделяла бы стена, куда более непреодолимая, чем увитая зеленью перегородка. «Подумать только, три раза!» — отозвался адвокат, дотронувшись до шляпы. Принцу не пришлась по вкусу такая фамильярность. Он принадлежал к кружку аристократов, которых, казалось, заботило только одно — держать себя как можно более дерзко, причем даже по отношению к дворянам, если они не принадлежали к самой верхушке знати. Не отвечать на поклоны, а если человек из вежливости упорствует, насмешливо ухмыльнуться или гневно вскинуть голову, притвориться, что не знаком с немолодым человеком, оказавшим тебе услугу, приберегать рукопожатия и поклоны для герцогов и самых близких друзей этих герцогов, с которыми они тебя знакомили, — таковы были правила этих молодых людей, и в частности принца де Фуа. Этим правилам способствовала юношеская расхлябанность (ведь даже молодые буржуа проявляют неблагодарность и ведут себя как невежи, потому что сперва несколько месяцев забывали написать письмо благодетелю, у которого умерла жена, а уж потом не здороваются с ним, потому что так проще), но главное — обостренный кастовый снобизм. Правда, подобно некоторым нервным заболеваниям, чьи симптомы в зрелом возрасте сходят на нет, у самых несносных молодых людей снобизм обычно рано или поздно терял свой воинственный характер. Когда молодость позади, человек редко упорствует в своей заносчивости. Прежде ему казалось, что нет ничего важней, но вдруг самый что ни на есть высокомерный принц обнаруживает, что на свете есть музыка, литература и даже звание депутата. И тогда иерархия ценностей меняется, и человек вступает в разговоры с теми, кого когда-то испепелял взглядом. И повезло им, если у них достало терпения подождать и, скажем так, благодушия, чтобы годам к сорока порадоваться его обходительности и приветливости, в которых им было презрительно отказано в двадцать.

Кстати о принце де Фуа, раз уж о нем зашла речь, он принадлежал к некой компании человек в двенадцать-пятнадцать, а также к более узкому кружку из четырех человек. У компании из двенадцати-пятнадцати была та особенность, что в ней все молодые люди имели как бы два лица (впрочем, к принцу это как раз не относилось). Долгов у них куры не клевали, и поставщики считали их полными ничтожествами, несмотря на удовольствие обращаться к ним: «ваше сиятельство, ваша светлость, ваше высочество…» Все они надеялись выйти из положения благодаря пресловутому «выгодному браку», называемому иногда также «бешеные деньги», а поскольку огромных приданых, которых они вожделели, было у них в виду всего-то пять или шесть, на каждую невесту нацеливалось исподтишка сразу по нескольку претендентов. И все они так тщательно держали язык за зубами, что, когда один из них являлся в кафе со словами: «Мои драгоценные друзья, я слишком вас люблю, чтобы утаивать от вас мою помолвку с мадмуазель д’Амбрезак», у нескольких друзей вырывался вопль, потому что кое-кто считал, что его самого ждет женитьба на этой самой мадмуазель д’Амбрезак, и не в силах был сохранить хладнокровие настолько, чтобы удержаться от стона ярости и скрыть изумление: «Ну как, Биби, рад, что женишься?» — восклицал потрясенный принц де Шательро, не умея промолчать и с горя роняя вилку, ведь он-то рассчитывал, что вскоре будет объявлено о помолвке этой же девицы, но с ним, Шательро. И ведь одному Богу известно, сколько всяких нелестных вещей наговорил его отец семейству Амбрезак о матери Биби. «Ну как, рад, что женишься?» — невольно повторял он, а Биби, лучше подготовленный, благо у него было вдоволь времени, чтобы выработать линию поведения, с тех пор как помолвка стала «почти официальной», с улыбкой отвечал: «Я рад не тому, что женюсь, вот уж чего мне никогда не хотелось, я рад, что назову женой очаровательную Дези д’Амбрезак». Пока он это произносил, г-н де Шательро успевал взять себя в руки, а сам уже прикидывал, что следует как можно скорее развернуться в сторону мадмуазель де Канург или мисс Фостер, прекрасных партий номер два и три, кредиторов, ожидавших его женитьбы на Амбрезак, попросить, чтобы они еще потерпели, а всем тем, кого раньше уверял, что мадмуазель д’Амбрезак прелестна, объяснить, что этот брак хорош для Биби, а он-то рассорился бы со всеми родными, если бы на ней женился. Он им расскажет, как г-жа де Солеон даже пригрозила, что не будет их у себя принимать.