Марсель Пруст - Сторона Германтов

На другой день было холодно и ясно, чувствовалось, что уже зима, и в самом деле, в эту пору года нам разве что чудом удалось найти накануне в разоренном уже Булонском лесу зеленые с золотом своды. Проснувшись, я увидел, словно из окна казармы в Донсьере, что под солнцем повис веселый, матовый, плотный и белый туман, густой и сладкий, как карамельная паутинка. Потом солнце скрылось, а туман к вечеру сгустился еще больше. Стемнело рано, я приоделся, но ехать было еще не время; я решил послать за г-жой де Стермариа экипаж. Я не посмел сесть в него сам, чтобы не принуждать ее ехать со мной всю дорогу, но передал кучеру записку для нее, в которой спрашивал, разрешит ли она, чтобы я за ней заехал. Тем временем я растянулся на кровати, на миг прикрыл глаза, потом открыл. Над шторами оставалась только узенькая каемка света, быстро темневшая. Я вновь узнавал этот бесполезный час, это просторное преддверье радости; в Бальбеке я изучил его темную восхитительную пустоту, когда один в комнате, совсем как сейчас, пока все люди где-то обедали, без огорчения смотрел, как над шторами умирает свет, зная, что после ночи, такой же короткой, как полярная ночь, он воскреснет ярче прежнего в полыхании Ривбеля. Я вскочил с постели, повязал черный галстук, провел щеткой по волосам — эти последние торопливые жесты я проделывал в Бальбеке перед уходом, думая не о себе, а о женщинах, которых увижу в Ривбеле, и заранее улыбался им в уклончивом зеркале моей спальни: они оставались для меня предвестницами веселья, смешанного с огнями и музыкой. Они, словно волшебные знаки, намекали на него и даже служили его началом; благодаря им я так верил в его непреложность, так наслаждался его упоительным и легкомысленным очарованием, как когда-то в Комбре, слыша молоток, которым стучал упаковщик [228] …молоток, которым стучал упаковщик… — Этот упаковщик появляется в «Комбре» (1-я книга романа): все берегут покой тети Леони, и даже «упаковщик, прежде чем заколачивать ящики, посылал к Франсуазе узнать, не „отдыхает“ ли тетя». , и наслаждаясь жарой и солнцем в прохладе темной спальни.

И мне уже хотелось увидеть не совсем г-жу де Стермариа. Теперь, когда мне неизбежно предстояло провести с ней вечер, последний перед приездом родителей, я бы предпочел не занимать его, а попытаться вновь увидать женщин из Ривбеля. Я последний раз сполоснул руки, а вытер их уже в неосвещенной столовой: радость гнала меня из комнаты в комнату. Мне почудилось, что дверь столовой приоткрыта, а в передней, куда она выходила, горит свет, но нет, дверь была затворена, а то, что я принял за вертикальную полоску света в ее проеме, оказалось просто отражением белого полотенца в зеркале, прислоненном к стене — его должны были повесить к маминому приезду. Мне вспомнились все миражи, которые я за это время обнаружил в нашей квартире, причем не только оптические: в первые дни я воображал, что у соседки живет собака, потому что слышал долгое тявканье, почти человеческое, а издавала его водопроводная труба в кухне каждый раз, когда отворачивали кран. А входная дверь, если ее не захлопнуть, закрывалась бесконечно долго, испуская череду чувственных отрывистых и стонущих аккордов, которые накладываются на хор пилигримов в конце увертюры к «Тангейзеру» [229] … хор пилигримов в конце увертюры к «Тангейзеру» . — Как указывает французский комментатор, Пруст здесь, по-видимому, вспоминает не столько музыку Вагнера, сколько статью Бодлера «Рихард Вагнер и Тангейзер в Париже» (1859–1860), где поэту слышатся «томление, нега, смешанные с лихорадочным возбуждением и прерванные тревогой, беспрестанные возвраты к сладострастию, которое обещает утолить, но никогда не утоляет жажды; неистовый стук сердца, властные позывы плоти, весь словарь звукоподражательных слов любви…» (перевод Л. Липман). Но в то же время, бесспорно, в партии скрипок явственно слышится скрип двери! . Кстати, когда я относил на место полотенце, у меня появилась возможность прослушать этот ослепительный симфонический отрывок еще раз: в дверь позвонили, и я побежал открывать входную дверь кучеру, вернувшемуся с ответом. Я ожидал услышать: «Эта дама ждет в экипаже» или «Эта дама вас ждет». Но в руке у него было письмо. Я не сразу решился узнать, что мне пишет г-жа де Стермариа: пока она держала в руке перо, это могло оказаться все, что угодно, но теперь, когда письмо существовало отдельно от нее, в нем заключалась предначертанная судьба, в которой ничего уже было не изменить. Я попросил кучера спуститься и подождать внизу, хотя он ворчал на туман. Как только он вышел, я вскрыл конверт. На карточке было напечатано: «Виконтесса Алекс де Стермариа», а внизу приглашенная мною дама приписала: «Мне очень жаль, но обстоятельства помешали мне сегодня ужинать с вами в Булонском лесу. Я так этого ждала. Напишу вам подробнее из Стермариа. С сожалением, дружески». Я замер, оглушенный ударом, который на меня обрушился. Карта и конверт упали к моим ногам, как пыж из ружья после выстрела. Я их поднял и проанализировал прочитанное. «Она говорит, что не может пообедать со мной в Булонском лесу. Из этого вытекает, что в другом месте она бы могла со мной пообедать. Я не стану проявлять назойливость и не поеду за ней, но, в сущности, ее записку можно было бы понять и таким образом». Уже четыре дня назад мои мысли заранее расположились на острове Булонского леса вместе с г-жой де Стермариа, и теперь мне не удавалось их оттуда извлечь. Мое желание невольно влекло меня дальше по тому же пути, которым следовало уже много часов; записка была против него бессильна, она пришла слишком недавно, и вопреки ей я по инерции продолжал собираться, подобно школьнику, уже провалившемуся на экзамене, но выпрашивающему еще один вопрос. В конце концов я решил пойти к Франсуазе и сказать, чтобы она спустилась расплатиться с кучером. Я прошел по коридору, не видя ее, потом миновал столовую; вдруг звук от собственных шагов по паркету, который я слышал до сих пор, преобразился в тишину, и, еще не понимая, в чем дело, я почувствовал удушье, я словно очутился взаперти. Дело было в ковре: его начали прибивать к полу в ожидании приезда родителей, а эти ковры, такие прекрасные, когда среди веселого утреннего беспорядка солнце окидывает их лесным взглядом [230] …солнце окидывает их лесным взглядом… — Эта неожиданная даже для Пруста метафора может быть, как нам кажется, каким-то промежуточным вариантом, который автор не успел прояснить. , поджидая вас, словно друг, который зашел за вами, чтобы вместе ехать за город обедать, теперь представали первым оснащеньем зимней тюрьмы, где я обречен жить, обречен отсиживать обеды в кругу семьи и откуда не могу уйти, когда захочу.