Марсель Пруст - Сторона Германтов

Дни, предшествовавшие обеду с г-жой де Стермариа, не принесли мне радости, я еле их пережил. Вообще, чем меньше времени отделяет нас от события, к которому мы стремимся, тем дольше тянется это время, потому что мы прикладываем к нему более короткую мерку или просто все время пытаемся его измерить. Говорят, папство меряет время столетиями и даже не особенно их считает, поскольку цель его бесконечно далека. Меня же от моей цели отделяли три дня, счет у меня шел на секунды, воображение рисовало мне начало ласк, доводящих вас до безумия, когда рядом с вами нет женщины, которая могла бы их завершить (не все вообще ласки, а именно эти). И в сущности, если правда, что вообще трудность в достижении желаемого увеличивает желание (именно трудность: невозможность его разрушает), все же, когда желание чисто физическое, уверенность, что оно скоро и непременно осуществится, волнует ничуть не меньше, чем неуверенность; уверенность почти так же, как беспокойное сомнение, превращает ожидание неизбежного наслаждения в нестерпимую муку: пока вы ждете, вы мысленно тысячи раз достигаете желаемого, то и дело воспроизводите его в воображении, и время ожидания распадается для вас на такие же крошечные отрезки, как если бы вас терзала тревога.

Мне нужно было овладеть г-жой де Стермариа, потому что к этому воображаемому наслаждению уже несколько дней настойчиво и беспрестанно готовили меня мои желания — именно к этому и никакому другому (то есть ни с какой другой женщиной); само наслаждение было только осуществлением желания, уже возникшего раньше; ведь наслаждение не остается неизменным, оно меняется под воздействием множества узоров, в которые складываются мечты, по прихоти воспоминаний, взлетов и падений чувственности, чередования бродящих в нас желаний, тех, что, исполнившись, успокаиваются и дремлют, пока мы чуть-чуть не забудем, какое разочарование испытали, когда добились своего; я уже свернул с большой дороги общих вожделений и углубился в тропу одного особого желания; теперь, чтобы мечтать о чем-то другом, мне бы пришлось слишком долго брести назад, чтобы вернуться на большую дорогу и свернуть на другую тропу. Я пригласил г-жу де Стермариа пообедать на острове в Булонском лесу и теперь каждую минуту воображал, каким наслаждением будет овладеть ею там. Если бы я пообедал на этом острове без г-жи де Стермариа, все было бы, разумеется, испорчено, хотя, пожалуй, если бы я обедал пускай с нею же, но в другом месте, это тоже было бы уже не то. Впрочем, идея наслаждения поселяется у нас в воображении раньше, чем какая-то отдельная женщина или определенный женский тип. Именно эта идея требует подходящего персонажа, а также и места; она вызывает в нашем прихотливом сознании попеременно ту или эту женщину, то или это место, ту или эту комнату, причем в другой раз мы бы ими пренебрегли. Порождения нашей идеи, женщины иной раз непременно сочетаются с широкой кроватью, в которой так уютно с ними рядом, а иной раз, для пущей таинственности, им для ласки требуется листва на ветру, ночь, река, такие же легкие и ускользающие, как они сами.

Разумеется, давно уже, задолго до того, как пришло письмо от Сен-Лу, а о г-же де Стермариа еще и речи не было, мне казалось, что остров в Булонском лесу создан для наслаждения, потому что сам я ходил туда грустить о том, что у меня-то нет на примете ничего подобного. В последние летние недели по берегам озера, по дороге к этому островку, гуляют парижанки, еще не уехавшие из города; и в надежде увидать, как мимо проходит девушка, в которую вы влюбились на последнем в этом году балу и больше не встретите ее ни в каком собрании до будущей весны, вы бродите там, понятия не имея, где ее найти, и даже не зная, не уехала ли она из Парижа. Вот так, накануне или даже на другой день после отъезда любимого существа, вы проходите вдоль трепещущих вод по этим прекрасным аллеям, где уже, подобно последней розе, расцвел первый багряный лист, и вглядываетесь в горизонт, а там, согласно приему, обратному приемам устройства панорам, в которых восковые человечки на первом плане придают расписанным стенам ротонды иллюзорную глубину и объемность, ваши глаза блуждают, перебегая с ухоженного парка на природные высоты Медона и горы Мон-Валерьен и не зная, где провести между ними границу, так что дикая природа вторгается в садовое искусство и вы мысленно распространяете его прикрасы далеко за пределы парка; так редкие птицы, возросшие на свободе в ботаническом саду, иной раз с крылатой беспечностью вносят свою экзотическую ноту в соседнюю рощицу. Между последним летним праздником и зимним изгнанием мы тоскливо обходим это романтическое королевство ненадежных встреч и любовной меланхолии, и, если окажется, что оно расположено вне всякой географии, это удивит нас не больше, чем если бы в Версале на высоте террасы, где над всем пейзажем возвышается обсерватория, вокруг которой на фоне синего неба собираются облака в стиле ван дер Мейлена, мы обнаружили, что деревни, едва различимые за большим каналом, там, где вновь начинается природа, на ослепительном, словно море, горизонте, называются Флерюс или Неймеген [226] …облака в стиле ван дер Мейлена … Флерюс или Неймеген . — Адам Франс ван дер Мейлен (1632–1690) — фламандский художник, работавший во Франции при дворе Людовика XIV; он сопровождал короля в походах и писал с натуры батальные сцены. Нидерландский город Неймеген был взят в 1672 г. знаменитым французским полководцем маршалом Тюренном; битва при Флерюсе (Бельгия) произошла в 1690 г. Ван дер Мейлен вполне мог бы изобразить эти сражения, но таких полотен в его наследии нет, зато есть вид старого Версаля (ок. 1678), соответствующий описанию в романе. .

А когда проехал последний экипаж и чувствуешь с болью, что он уже не вернется, идешь ужинать на остров; над дрожащими тополями, что немолчно напоминают о вечерних тайнах, не предлагая разгадок, розовое облако набрасывает последний живой оттенок на усмиренное небо. Несколько капель дождя беззвучно падают в воду, древнюю, но божественно младенческую, по-прежнему хранящую дух и цвет времени, поминутно теряющую из виду облики облаков и цветов. А когда кончается бессмысленная борьба герани против сгущающихся сумерек, борьба, от которой вспыхивают краски ее лепестков, засыпающий остров обволакивает туман, и вы прогуливаетесь в сырой темноте вдоль воды, где разве что лебедь бесшумно проскользит и удивит вас, как ночью в постели удивляют широко открытые глаза и улыбка ребенка, о котором вы думали, что он спит. Чувствуешь себя таким одиноким, кажется, что тебя занесло так далеко на край земли, что еще больше жаждешь, чтобы с тобой рядом была влюбленная женщина.

Но если на этом острове даже летом часто бывают туманы, каким же блаженством было бы увезти туда г-жу де Стермариа теперь, в конце осени, когда настали холода. И даже если бы дело было не только в погоде, стоявшей с воскресенья и затянувшей края, где обитало мое воображение, мутно-серой морской пеленой — точно так же, как в другие времена года, эти края становились благоуханными, лучезарными, итальянскими, — то и тогда надежда на то, что через несколько дней г-жа де Стермариа станет моей, помогла бы завесе тумана сто раз на дню развеяться над моим однообразно тоскливым воображением. Во всяком случае, мало того, что мгла, со вчерашнего дня нависавшая даже над Парижем, то и дело напоминала, откуда родом молодая женщина, которую я пригласил на обед, — ведь ближе к вечеру эта же муть того и гляди, еще больше сгустившись, затянет Булонский лес, особенно берега озера, и тогда Лебяжий остров станет немного похож на островок в Бретани с его морской туманной атмосферой, которая в моем представлении всегда окутывала, словно плащ, бледный силуэт г-жи де Стермариа. Конечно, в юности, в том возрасте, когда я совершал прогулки в сторону Мезеглиза, вожделение и вера придают женскому наряду нечто особенное, неизбывно своеобразное. Мы гоняемся за реальностью. Но она ускользает, и в конце концов замечаешь, что в итоге всех бесплодных попыток, которые заводили нас в пустоту, что-то всегда остается, и это именно то, что мы искали. Начинаешь вычленять, узнавать то, что любишь, пытаешься это раздобыть, пускаясь подчас на всякие уловки. И тогда, поскольку вера исчезла, нам остается видимость, означающая, что мы подменили веру добровольной иллюзией. Я прекрасно знал, что в получасе от дома не найду никакой Бретани. Но, гуляя в обнимку с г-жой де Стермариа по сумеречному острову вдоль кромки воды, я уподоблюсь человеку, который, не имея возможности проникнуть в монастырь, хотя бы одевает женщину монашкой, прежде чем ею овладеть.