Марсель Пруст - Сторона Германтов

Накануне условленной встречи у меня даже появилась надежда послушать с моей молодой спутницей, как плещут волны, потому что разразилась буря. Я как раз начал бриться, решив, что поеду на остров заказывать отдельный кабинет и выбирать меню для завтрашнего ужина (хотя в это время года на острове было безлюдно, а ресторан пустовал), как вдруг Франсуаза доложила о приходе Альбертины. Я распорядился ее впустить, мне было безразлично, что та, для которой в Бальбеке я не уставал прихорашиваться, из-за которой волновался и страдал не меньше, чем сейчас из-за г-жи де Стермариа, увидит меня с безобразным небритым подбородком. Важно было, чтобы завтра вечером г-же де Стермариа все понравилось. Поэтому я попросил Альбертину тут же поехать со мной на остров и помочь с меню. Удивительно, зачем мы вновь и вновь спешим отдать все, что у нас есть, без всякой надежды на будущее — ведь ту, которой все отдаешь, так быстро заменяет другая. В ответ на мою просьбу на розовом улыбчивом лице Альбертины под плоской шляпкой, низко надвинутой на глаза, изобразилось колебание. У нее, видимо, были другие планы, но, как бы то ни было, она с легкостью отказалась от них ради меня, чем меня порадовала, потому что мне было очень важно, чтобы со мной туда съездила девушка, разбирающаяся в хозяйстве и способная лучше меня заказать хороший обед.

Наверняка в Бальбеке она значила для меня нечто совсем другое. Но отношения с любимой женщиной, даже если они кажутся нам недостаточно теплыми и тесными, все равно привязывают нас к ней житейскими узами, которые переживут нашу любовь и даже память об этой любви. И тогда нам так же удивительно и так же весело вспоминать, порывшись в памяти, как звучало изначально для того, другого человека, каким ты был когда-то, имя этой женщины, теперь превратившейся для нас лишь в орудие и средство сближения с другими; вот так, бросив кучеру адрес, на бульвар Капуцинок или на Паромную улицу, и думая только о той, которую мы там увидим, мы спохватываемся, что когда-то это было название женского монастыря ордена капуцинов, располагавшегося там, или парома, курсировавшего через Сену [227] …название женского монастыря ордена капуцинов… или парома, курсировавшего через Сену . — Бульвар Капуцинок, проложенный в 1685–1705 гг., назван по монастырю капуцинок, разрушенному в 1806 г., задолго до рождения Пруста; бульвар тянулся вдоль монастырских садов. Название Паромной улицы (дю Бак) восходит к парому, с 1550 г. перевозившему с левого берега Сены на правый камень для строительства дворца Тюильри, сгоревшего в 1871 г., тоже до рождения писателя. .

Разумеется, благодаря моим давнишним бальбекским вожделениям тело Альбертины достигло такой зрелости, вобрало в себя столько свежести и сладости, что во все время нашей поездки в Булонский лес, пока ветер, как прилежный садовник, тряс деревья, сбрасывая с них плоды, и выметал увядшие листья, я думал, что, допустим, если Сен-Лу ошибался или я не так понял его письмо и мой ужин с г-жой де Стермариа ни к чему не приведет, я ведь могу назначить на тот же вечер, но попозже, свидание с Альбертиной, чтобы на часок забыть о чувствах и, быть может, печалях, которые сулит мне начало любви к г-же де Стермариа, и предаться чистому сладострастию, обнимая тело, к чьим прелестям когда-то приглядывался, примеривался с таким любопытством — а теперь видел их воочию. И разумеется, предполагая, что в первый вечер г-жа де Стермариа не подарит мне никаких милостей, я был готов к тому, что этот вечер принесет мне изрядное разочарование. Я слишком хорошо знал по опыту, как две стадии, которые мы проживаем в начале любви к женщине, желанной, но малознакомой, когда любим в ней скорее ту особую жизнь, в которую она погружена, чем ее саму, нам почти еще неизвестную, — как эти две стадии причудливо отражаются в сфере фактов, то есть уже не в нас самих, а в наших свиданиях с ней. Нас искушала поэзия, которую мы в ней угадывали, но, ни разу с ней не поговорив, мы замирали в нерешительности. Она это или не она? И вот наши мечты сгущаются вокруг нее, сливаются с ней. Близится первое свидание, и оно должно бы отражать эту рождающуюся любовь. Ничего подобного. Можно подумать, реальная жизнь тоже непременно должна пройти первую стадию, и вот, уже любя ее, мы заводим с ней самый пустячный разговор: «Я пригласил вас пообедать на этом острове, потому что мне показалось, что вам здесь понравится. Но ведь ничего особенного я вам не скажу. Я только боюсь, что здесь слишком сыро: как бы вы не замерзли». — «Нет, ничуть». — «Вы это говорите из любезности. Я дам вам побороться с холодом еще четверть часа, чтобы не слишком вас мучить, а потом уведу отсюда силой. Не хочу, чтобы вы простудились». И, так ничего ей и не сказав, мы провожаем ее домой, мы ничего о ней не узнали, разве что ее взгляд нам запомнился, но думаем мы лишь о том, как бы увидать ее снова. Итак, на второй раз (а мы успели уже забыть ее взгляд, единственное воспоминание о прошлой встрече, но все равно жаждем увидеть ее опять) первая стадия уже позади. В промежутке не происходило ничего. Однако в разговоре с другой особой — некрасивой, по нашему мнению, но нам хочется постоянно говорить с ней о нашей любви, — мы признаемся: «Нелегко нам будет преодолеть все, что мешает слиянию наших сердец. Как вам кажется, у нас есть шансы? Как по-вашему, наши недруги отступят и мы можем надеяться на счастье?» Но мне ни к чему будут такие резкие перепады в разговорах, сперва ни о чем, потом с намеками на любовь, если я доверюсь письму Сен-Лу. Г-жа де Стермариа предастся мне душой и телом в первый же день, и незачем было призывать Альбертину на конец вечера в качестве утешительного приза. Я в этом не нуждаюсь, Робер никогда не преувеличивает, и в его письме все ясно!

Альбертина говорила мало, чувствуя мою озабоченность. Мы немного прошлись под тесным строем деревьев, словно в сумраке подводного позеленевшего грота; над его сводами бесчинствовал ветер и барабанил дождь. Вялая листва расползалась у меня под ногами и вдавливалась в почву, подобно ракушкам; тростью я отбрасывал прочь колючие каштаны, похожие на морских ежей.

Последние листья бились в судорогах и летели за ветром насколько хватало длины черенка, а иногда черенок отрывался, лист падал за землю и бегом бросался догонять ветер. Я с радостью думал, что, если погода не изменится, завтра остров окажется еще дальше и уж во всяком случае там не будет ни души. Мы вернулись в экипаж, порывы ветра успокоились, и Альбертина предложила прокатиться до Сен-Клу. Облака наверху гонялись за ветром так же, как внизу листья. И перелетные вечера, выстроившись в небесах параболой, просвечивавшей желтыми, зелеными и голубыми слоями, были вполне готовы к миграции в теплые страны. Чтобы ближе рассмотреть мраморную богиню, которая рвалась прочь с цоколя и одна в чаще леса, посвященного, по-видимому, именно ей, полнила его полуживотным, полусвященным мифологическим ужасом своих неистовых прыжков, Альбертина поднялась на пригорок, а я ждал на дороге. Увиденная снизу, уже не толстая, не пухлая, как накануне у меня на постели, когда шероховатости ее шеи придвинулись к моим глазам, будто сквозь увеличительное стекло, а изысканная и стройная, она сама напоминала маленькую статую, покрытую патиной блаженных бальбекских минут. Когда я вернулся домой и остался один, то вспомнил Альбертину, с которой днем ездил по делу, герцогиню Германтскую, у которой послезавтра обедаю, Жильберту, на чье письмо, полученное сегодня, нужно ответить, — вспомнил трех женщин, которых любил, и подумал, что в жизни у нас, как в ателье художника, полным-полно неоконченных набросков: в какой-то момент мы собирались вложить в них всю нашу потребность в великой любви, но кто бы мог подумать, что иногда, если набросок не слишком давний, мы вполне можем вновь за него приняться и превратить его в совсем другую, может быть, гораздо более важную для нас картину, чем та, которую задумывали поначалу.