Марсель Пруст - Сторона Германтов

Пересекая гостиную, где я сидел, и перебирая воспоминания о друзьях, которых я не знал, а она, может быть, очень скоро увидит на другом приеме, герцогиня Германтская заметила меня в моем кресле, совершенно равнодушного, любезного по мере сил, но не более, а ведь когда я ее любил, я понапрасну пытался выглядеть равнодушным; она развернулась, подошла ко мне, и на губах у нее опять заиграла та же улыбка, что в «Опера-комик», причем тягостное чувство, что она любима кем-то, кого не любит, уже не согнало этой улыбки с ее лица.

— Нет-нет, не беспокойтесь, если позволите, я минуту посижу с вами рядом, — сказала мне она, грациозно приподымая свою необъятную юбку, которая одна могла бы занять всю бержерку.

Герцогиня была выше меня, да еще и объемное платье придавало ей росту; я почти чувствовал касание ее великолепной обнаженной руки, покрытой густым незаметным пушком, отчего вокруг нее все время словно клубился золотистый пар, и скрученных жгутом белокурых волос, источавших на меня свой запах. Из-за тесноты ей было ко мне не повернуться, приходилось смотреть прямо перед собой, и на лице у нее появилось мечтательное и нежное выражение, словно на портрете.

— Что слышно от Робера? — спросила она.

Мимо нас прошла г-жа де Вильпаризи.

— Вы появились как раз вовремя, — заметила она, — чтобы мы на вас хотя бы посмотрели.

И, видя, что я беседую с ее племянницей, она предположила, видимо, что мы знакомы ближе, чем ей казалось, и добавила:

— Но не буду мешать вашей беседе с Орианой (поскольку услужливое сводничество входит в обязанности хозяйки дома). Приходите в среду ужинать вместе с ней!

В среду я собирался ужинать с г-жой де Стермариа.

— Тогда в субботу?

В субботу или в воскресенье приезжала мама, и мне не хотелось, чтоб первые дни она обедала без меня, поэтому я опять отказался.

— О, вас не так-то легко заманить в гости!

— Почему вы никогда ко мне не заглянете? — сказала герцогиня, когда г-жа де Вильпаризи удалилась поздравлять артистов и преподносить знаменитой певице букет роз, вся ценность которого заключалась в руке дарительницы, поскольку сами цветы стоили двадцать франков. (Это была, впрочем, предельная цена за однократное выступление. Те, кто готов был участвовать во всех приемах, утренних и вечерних, получали цветы, нарисованные маркизой.)

— Досадно, что мы видимся всегда у чужих людей, и раз вы не хотите обедать в моем обществе у тети, почему бы вам не прийти отужинать у меня?

Некоторые гости, под разными предлогами старавшиеся задержаться как можно дольше, стали наконец расходиться и, видя, как герцогиня беседует с молодым человеком, сидя рядом с ним на узком диванчике, где можно усесться только вдвоем, решили, что у них неточные сведения и это герцогиня, а не герцог, желает разъехаться с супругом из-за меня. Они поспешили распространить эту новость. Мне было лучше всех известно, что это неправда. Но меня поражало, что в такой трудный момент, пока происходит еще не завершившийся разъезд супругов, герцогиня, вместо того чтобы искать уединения, приглашает в гости человека, которого почти не знает. Я заподозрил, что раньше она меня не принимала только из-за того, что этого не хотел герцог, а теперь, когда он от нее уходит, ничто больше ей не мешает окружать себя людьми, которые ей нравятся.

Две минуты назад я был бы потрясен, если бы мне сказали, что герцогиня Германтская позовет меня в гости, тем более на ужин. Я, конечно, знал, что в салоне Германтов нет ничего такого, что можно себе вообразить исходя из их имени, и все равно, из-за одного того, что доступ туда был мне закрыт, этот салон мне представлялся не то описанным в романе, не то увиденным во сне, а потому, несмотря на всю мою уверенность, что это такой же салон, как другие, он казался мне совершенно особенным; между ним и мной пролегала граница, на которой заканчивался реальный мир. Ужинать у Германтов было все равно что пуститься в странствие, о котором долго мечтал, увидеть прямо перед собой нечто желанное, существовавшее раньше только у меня в голове, увязать знание с грезой. У меня были основания предположить, что речь идет об одном из тех ужинов, на которые хозяева приглашают друзей со словами: «Приходите, не будет абсолютно никого, кроме вас», для виду приписывая затесавшемуся парии собственные опасения, впишется ли он в круг их друзей, и даже пытаясь выдать карантин, отведенный для изгоя, застенчивого и взысканного превыше ожиданий, за достойную зависти привилегию для самых близких. Но нет, все было наоборот, герцогиня Германтская, желая приобщить меня к лучшему из того, чем обладала, сказала, являя моему взору прекрасно-лиловую картину прибытия Фабрицио к тетке или чудо знакомства с графом Моска [220] …картину прибытия Фабрицио к тетке или чудо знакомства с графом Моска . — Подразумеваются эпизоды из романа Стендаля «Пармская обитель». Для Пруста Стендаль — значимая фигура, отношение к нему характеризует персонажей: Блок терпеть не может Стендаля, Сен-Лу его обожает. Даже сама Парма в воображении героя «Поисков» окрашена в лиловый цвет (см. «В сторону Сванна»), потому что этот город напитан для него «стендалевской нежностью и отблеском фиалок». :

— Может, вы свободны в пятницу? Ужин в тесном кругу, было бы очень мило. Увидите очаровательную принцессу Пармскую, да я и зову вас только чтобы познакомить с приятными людьми.

В светском, но не самом высшем обществе, где постоянно происходит движение наверх, семьей принято пренебрегать, зато она играет важную роль в более замкнутой среде, например среди мелкой буржуазии, а также аристократов королевской крови, которые не могут стремиться к возвышению, потому что не видят никого выше себя. Наверное, сам того не подозревая, у герцогини Германтской и ее друзей, существовавших всегда в одном и том же тесном кружке, я возбуждал пристальное любопытство по той простой причине, что «тетя Вильпаризи» и Робер прониклись ко мне дружбой.

Этих своих родных она знала по-семейному, по-будничному, запросто, совершенно не так, как мы воображаем, и если уж нас включат в этот круг знакомых, то наши поступки, как бы далеко они оттуда не выплеснулись, подобно соринке из глаза или брызгам воды из дыхательного горла, не изгладятся из памяти, о них будут рассуждать, их будут пересказывать еще много лет после того, как мы сами их забудем, во дворце, где мы когда-нибудь обнаружим их с удивлением, как собственное письмо в драгоценной коллекции автографов.

Обычные светские люди могут оборонять свои двери от непрошеных вторжений. Но двери Германтов это не требовалось. Посторонним почти никогда не выпадал случай мимо нее проходить. Если уж герцогиня облюбовывала какого-нибудь пришельца из другого мира, ей и в голову не приходило задумываться, насколько ценным приобретением он окажется в глазах света: она сама придавала ценность другим людям, и никак не наоборот. Она думала только о реальных достоинствах гостя, г-жа де Вильпаризи и Сен-Лу сказали ей, что я этими достоинствами обладаю. И она бы им, наверно, не поверила, если бы не заметила, что им никогда не удавалось залучить меня к себе, когда им хотелось, то есть я не дорожил светским обществом, а это для герцогини было знáком того, что посторонний принадлежит к «приятным людям».