Марсель Пруст - Сторона Германтов

На секунду я обернулся на голос одного из посетителей и тут же отвернулся, чтобы он меня не узнал. Дело в том, что, ожидая чего-нибудь вроде: «Крылышко цыпленка, прекрасно, немного шампанского, но не слишком сухого», я услышал: «Я бы выбрал глицерин. Да, да, теплый». Мне было любопытно, кто этот аскет, составивший себе такое меню. Странным гурманом оказался просто-напросто знакомый врач, у которого просил совета какой-то пациент, благо из-за тумана они оказались рядом. Врачи, как биржевые маклеры, всегда говорят «я».

Тем временем я смотрел на Сен-Лу, и вот что я думал. В этом кафе было — да и в жизни я встречал — немало инородцев, интеллектуалов, всевозможных недотеп, смирившихся с тем, что их претенциозные накидки, галстуки образца 1830 года, а еще больше их неуклюжие движения вызывают смех; они даже сами провоцировали этот смех, чтобы показать, что им все равно, а ведь все это были умнейшие и достойнейшие, глубоко чувствующие люди. Они, особенно евреи — я имею в виду неассимилированных евреев, о других и речи нет, — не нравились тем, кого раздражает в людях чуднáя, нелепая наружность (так Блок раздражал Альбертину). И хотя против них свидетельствовали слишком длинные волосы, слишком крупные носы и глаза, напыщенная и слишком энергичная жестикуляция, осуждать их за это было полным ребячеством, ведь потом чаще всего оказывалось, что это люди, с которыми приятно иметь дело, умные, сердечные и вполне заслуживающие любви. В частности, что касается евреев, родители почти у всех у них были людьми искренними, великодушными, широких взглядов, и мать Сен-Лу и герцог Германтский выглядели рядом с ними в смысле человечности весьма жалко, со всей их черствостью, поверхностной религиозностью, умерявшейся только скандалами да восхвалениями христианского милосердия, неизбежно приводившими (посредством неожиданных тайных сговоров, которые у них ценились превыше всего) к какому-нибудь выгоднейшему браку, замешанному на огромных деньгах. Но у Сен-Лу каким-то образом все недостатки его родных скомбинировались по-новому и сложились в набор достоинств, над которыми господствовала самая что ни на есть чарующая открытость ума и сердца. И к вящей славе Франции следует признать, что, когда эти достоинства обнаруживаются у чистокровного француза, все равно, аристократа или выходца из народа, они расцветают так чудесно — сказать «так пышно» было бы преувеличением, потому что все подчинено сдержанности и чувству меры, — какая не снилась никакому самому почтенному инородцу. Разумеется, и другие могут обладать такими достоинствами, как интеллект и нравственность, ничуть не менее ценными из-за того, что пробиваться к ним нужно, минуя то, что раздражает, шокирует или вызывает улыбку. Но что ни говори, есть что-то прекрасное и, быть может, исключительно французское в том, что справедливость, ум, доброта предстают нам в облике, который прежде всего радует глаз, осенен изяществом, высечен искусным резцом — короче говоря, и формой, и материалом воплощает внутреннее свое совершенство. Я смотрел на Сен-Лу и говорил себе, как это все же славно, что внутренней красоте не служит оболочкой внешнее безобразие, и что крылья носа так изысканны, так идеально прорисованы, словно крылья бабочки, слетающей на цветок в окрестностях Комбре, и что истинный opus francigenum [237] …opus francigenum… — Это латинское выражение, означающее «французское искусство», Пруст заимствовал у своего любимого искусствоведа Эмиля Маля, который его цитирует в работе «Немецкое и французское искусство Средневековья» (1917). , чей секрет не утратился с XIII века и не погибнет вместе с нашими церквями, — это не столько каменные ангелы Святого Андрея-в-полях, сколько французские дети, дворяне, буржуа или крестьяне, чьи лица вылеплены тонко и четко и так же принадлежат традиции, как те, что красуются на знаменитом портике, и притом все еще полны творческой энергии.

Хозяин на минуту отошел, чтобы самому пронаблюдать, как заколачивают дверь, и заказать обед (он очень настаивал, чтобы мы взяли «убоину», — видимо, птица оставляла желать лучшего), а потом вернулся, чтобы передать, что его высочество принц де Фуа нижайше просит у его сиятельства маркиза позволения занять для обеда место рядом с ним. «Но там все занято», — возразил Робер, оглядев ближайшие столы. «Это не беда, если господину маркизу будет угодно, я попрошу этих людей пересесть. Для господина маркиза мы без труда это устроим!» — «Тебе решать, — сказал мне Сен-Лу, — Фуа славный малый, не знаю, будет ли тебе с ним скучно, но он не так глуп, как многие». Я ответил Роберу, что он бы мне наверняка понравился, но мы в кои-то веки обедаем вместе, и я так этому рад, что предпочел бы, чтобы мы остались вдвоем. Пока мы совещались, хозяин заметил: «Какой красивый плащ у его высочества». — «Да, знаю», — отозвался Сен-Лу. Я хотел рассказать Роберу, как г-н де Шарлюс скрыл от невестки, что он меня знает, и спросить, что бы это значило, но мне помешало явление г-на де Фуа. Он пришел узнать, принято ли его ходатайство, и держался поодаль, что от нас не укрылось. Робер нас познакомил, но честно признался другу, что нам нужно поговорить, так что мы предпочитаем, чтобы нас оставили в покое. Принц удалился, на прощание поклонившись мне и с улыбкой кивнув на Сен-Лу, словно извиняясь за то, что по его воле знакомство наше оказалось таким коротким. Но Робера, казалось, осенила внезапная мысль; он отошел вместе со своим товарищем, сказав мне: «Садись и начинай есть, я сейчас вернусь», и исчез в малом зале. Мне невесело было слушать, как лощеные молодые люди, которых я не знал, рассказывают всякие глупости и злословят о молодом эрцгерцоге Люксембургском, бывшем графе Нассау; я познакомился с ним в Бальбеке, а потом он с такой деликатностью проявлял сочувствие к нам во время последней бабушкиной болезни. Кто-то уверял, будто он сказал герцогине Германтской: «Я требую, чтобы все вставали, когда проходит моя жена», а герцогиня ответила (что было не только бессмысленно, но и неверно, потому что бабушка юной принцессы была порядочнейшей женщиной на свете): «Пускай все встают, когда проходит твоя жена, этим она будет отличаться от своей бабки, потому что ради той все мужчины ложились». Потом рассказали, что в этом году он навещал свою тетку принцессу Люксембургскую в Бальбеке и, остановившись в Гранд-отеле, жаловался директору (моему другу), что на молу не вывесили вымпел Люксембурга. А этот вымпел был не так известен, как флаги Англии или Италии, и реже использовался, поэтому поиски его, к живейшему неудовольствию молодого великого герцога, продолжались несколько дней. Я не поверил ни слову из этой истории, но пообещал себе, что, когда опять приеду в Бальбек, расспрошу директора отеля, чтобы убедиться, что все это чистые выдумки.