Марсель Пруст - Сторона Германтов

В самом ли деле великий князь получил нагоняй от мадмуазель де Германт, неведомо, но этот случай передавался из уст в уста, из дома в дом, а заодно рассказывали о немыслимо элегантном туалете, в котором красовалась Ориана на том обеде. Но источник роскоши — не богатство, а расточительность, потому-то для Курвуазье роскошь оставалась недосягаема, хотя, конечно, расточительности хватает надольше, если она подкреплена богатством, позволяющим ей проявиться во всем блеске. Учитывая принципы, которые исповедовала не только Ориана, но и г-жа де Вильпаризи, — что благородное происхождение в счет не идет, что глупо носиться со своим высоким рангом, что не в деньгах счастье, а важны только ум, сердце и талант, — Курвуазье могли надеяться, что, следуя науке, усвоенной у маркизы, Ориана выйдет замуж за человека, не имеющего отношения к хорошему обществу, художника, уголовника, босяка, вольнодумца, и окончательно перейдет в категорию тех, кого Курвуазье называли «беспутными». Их надежды подкреплялись тем, что г-жа де Вильпаризи оказалась в тот момент в тягостном разладе с обществом (к ней тогда еще не вернулся никто из тех блестящих знакомых, которых я позже у нее встречал) и не скрывала глубокого отвращения к отвергавшему ее высшему свету. Даже над своим племянником принцем Германтским, с которым они поддерживали отношения, г-жа де Вильпаризи за глаза без конца издевалась за то, что он так трясется над своим высоким происхождением. Но когда Ориане настало время выходить замуж, на первый план выдвинулись не принципы, исповедуемые теткой и племянницей, а таинственный «семейный гений». Можно было подумать, что г-жа де Вильпаризи и Ориана отроду не рассуждали ни о чем, кроме рент и генеалогий, а вовсе не о литературных достоинствах и великодушии, и что маркиза уже несколько дней покоится в гробу — как это предстояло ей позже — в комбрейской церкви, где каждый член семьи, утратив индивидуальность и данное ему при рождении имя, оставался просто Германтом, о чем свидетельствовала одинокая пурпурная буква «Г» на необъятных черных драпировках, над которой красовалась герцогская корона: по воле семейного гения выбор интеллектуальной фрондерки и протестантки маркизы де Вильпаризи безошибочно пал на самого богатого и самого родовитого, самого завидного жениха Сен-Жерменского предместья, на старшего сына герцога Германтского, принца Делома, и в день свадьбы на протяжении двух часов г-жа де Вильпаризи принимала у себя всех знатных особ, тех, над кем смеялась, иногда даже при тех наиболее приближенных выходцах из буржуазии, которые тоже были приглашены, причем принц Делом даже сам завез им приглашение, хотя уже в следующем году решительно прервал с ними знакомство. В довершение несчастий семьи Курвуазье, сразу после свадьбы в доме у принцессы Делом вновь зазвучали идеи о том, что ценнее всего в обществе ум и талант. И заметим кстати, что в этом смысле взгляды Сен-Лу в те времена, когда он жил с Рашелью, встречался с друзьями Рашели, мечтал жениться на Рашели, хоть и внушали ужас всем родным, были все же куда честнее, чем взгляды барышень из рода Германтов, которые вообще преклонялись перед интеллектом и почти не сомневались в том, что все люди равны, но рано или поздно оказывалось, что если бы они исповедовали противоположные убеждения, то это бы ничего не изменило: в конце концов они все равно выходили замуж на какого-нибудь богатейшего герцога. Сен-Лу хотя бы поступал согласно своим теориям, из-за чего говорили, что он идет по дурной дорожке. С точки зрения морали Рашель, конечно, оставляла желать лучшего. Но не исключено, что г-жа де Марсант куда благосклоннее отнеслась бы к браку своего сына со столь же сомнительной особой, будь эта особа герцогиней или миллионершей.

Возвращаясь к г-же Делом (которая вследствие кончины своего свекра вскоре стала герцогиней Германтской), вдобавок ко всем горестям семейства Курвуазье, теории юной принцессы, даром что не сходили у нее с языка, отнюдь не руководили ее поступками, так что эта ее, с позволения сказать, философия нисколько не вредила блистательному аристократизму салона Германтов. И конечно, все, кого герцогиня Германтская не принимала, воображали, будто это потому, что они недостаточно умны, а одна богатая американка, у которой никогда не было другой книги, кроме маленького старинного томика стихов Парни, выложенного на видном месте у нее в салоне для создания «атмосферы», так жаждала показать, насколько она ценит блестящий ум, что пожирала глазами герцогиню Германтскую всякий раз, когда та входила в Оперу. И конечно, герцогиня Германтская тоже не кривила душой, когда отличала кого-нибудь за его ум. Когда она говорила о какой-нибудь женщине, что она несомненно «очаровательна», или о мужчине, что он невероятно умен, ей казалось, что она готова их принимать у себя исключительно благодаря очарованию или уму, и гений Германтов в эту последнюю минуту уже не участвовал в решении; этот бдительный гений располагался гораздо глубже, у входа в те пространства, где Германты принимали решения, и не позволял им признать мужчину умным, а женщину очаровательной, если у них не было достоинств, которые могут теперь или позже сослужить им службу в светском обществе. В таких случаях о мужчине говорили, что он учен, как ходячая энциклопедия, или, наоборот, зауряден и отпускает плоские шуточки, а о женщине — что она миловидная, но страшно вульгарная или болтливая. Ну а люди, не занимающие положения в обществе, — какой ужас, это всё снобы. Г-н де Бреоте, чей замок соседствовал с Германтом, виделся только с особами королевской крови. Но он издевался над ними и мечтал провести всю жизнь в музеях. Однако герцогиня Германтская возмущалась, когда г-на де Бреоте называли снобом: «Бабаль сноб? Да вы с ума сошли, мой бедный друг, напротив, он терпеть не может блестящих людей, с ним никого невозможно познакомить. И даже у меня! Если я одновременно с ним приглашаю нового человека, он только и знает что брюзжать».

А все-таки Германты ценили ум несравнимо больше, чем Курвуазье. И подчас это оказывалось к лучшему: разница между Германтами и Курвуазье приносила иной раз прекрасные плоды. Например, герцогиня Германтская, вообще-то окутанная тайной, издали навевавшей мечты на многих поэтов, устроила праздник, уже упоминавшийся здесь, тот, что больше всех прочих увеселений понравился английскому королю, потому что ей достало ума и отваги пригласить, помимо всех, о ком уже было сказано, композитора Гастона Лемера и драматурга Гранмужена [277] …композитора Гастона Лемера и драматурга Гранмужена … — Композитор Жан Эжен Гастон Лемер (1854–1928) сочинял главным образом легкую музыку, в том числе оперетты. Шарль Гранмужен (1850–1930) — драматург и автор патриотических стихов, весьма светский человек. — а Курвуазье никогда бы до такого не додумались, да и храбрости бы им на это не хватило. Но чаще интеллектуальность проявлялась в неприятии. Необходимый коэффициент интеллектуальности и обаяния был тем ниже, чем выше рангом была особа, желавшая, чтобы ее пригласила герцогиня Германтская, и падал до нуля, когда речь шла о главных венценосных персонах; зато чем ниже опускался уровень знатности, тем выше поднимался коэффициент. Например, у принцессы Пармской имелись кое-какие знакомые, иногда безобразные, скучные или глупые, но ее высочество принимала их, потому что знала их с детства, или потому что они были в родстве с такой-то герцогиней, или в дружбе с такой-то коронованной особой; так вот, для любого Курвуазье, чтобы пригласить к себе этих людей, хватало такой причины, как «его любит принцесса Пармская», «это сестра матери герцогини Арпажонской», «каждый год проводит по три месяца у испанской королевы», а герцогиня Германтская на приемах у принцессы Пармской вежливо здоровалась с ними хоть десять лет подряд, но никогда не позволяла им переступить свой порог, полагая, что и в человеческом смысле, и в материальном уродливая мебель, которую держат для заполнения пустоты и для подтверждения собственного богатства, способна бесповоротно испортить любой салон. Такой салон похож на сочинение, автор которого не умеет удержаться и не выказать лишний раз его основательность, блеск и доступность. Герцогиня Германтская справедливо считала, что краеугольный камень всякого «салона», как, впрочем, и книги, и дома, — это умение жертвовать.