Марсель Пруст - Сторона Германтов

Один из номеров программы был для меня сущим мучением. В нем некая молодая женщина, которую Рашель и многие ее подруги ненавидели, должна была дебютировать со старинными песнями, причем на это выступление она и ее близкие возлагали большие надежды. У этой молодой особы был необъятный, прямо-таки карикатурный зад, зато голосок у нее был слабенький, хотя приятный, причем от волнения он звучал совсем уже тихо и контрастировал с могучей мускулатурой. Рашель рассадила в зале некоторое количество друзей и подруг: им полагалось ироническими замечаниями смущать и без того застенчивую дебютантку, чтобы она совсем пала духом и дело кончилось полным провалом, после которого директор не заключил бы ангажемента. Как только бедняжка взяла первые ноты, несколько зрителей, для того и приглашенных, стали со смехом кивать друг другу на ее спину, а несколько зрительниц, тоже участвовавших в заговоре, открыто расхохотались; каждая мелодичная нота вызывала новый взрыв демонстративного веселья, грозившего перейти в скандал. Несчастная от горя потела под своим гримом; сперва она попыталась бороться, потом стала бросать в зал отчаянные и негодующие взгляды, но от этого шиканье и свист еще усилились. Инстинкт подражания, стремление щегольнуть смелостью и остроумием вовлекли в происходящее нескольких хорошеньких актрис, которых никто не предупреждал: они обменивались друг с другом злорадными заговорщицкими взглядами и корчились от беспощадного неудержимого хохота, так что к концу второй песни, хотя в программе стояло еще пять, администратор велел дать занавес. Я старался не думать об этом инциденте; так же точно я гнал от себя мысли о том, как страдала бабушка, когда двоюродный дед, чтобы ее подразнить, угощал дедушку коньяком: мне было слишком больно представлять себе человеческую злобу. Но ведь жалость при виде несчастья, пожалуй, не всегда уместна, потому что бедняге, на которого оно обрушилось, не до переживаний: он борется со своей бедой и ему чуждо все то горе, которое мы воссоздаем в нашем воображении; вот так, вероятно, и злоба в душе негодяя лишена той чистой и сладострастной жестокости, которую нам так больно себе воображать. Ненависть вдохновляет его, ярость придает ему пыл и энергию, и никакого особого удовольствия он при этом не испытывает; только садист может этому радоваться, а негодяй считает, что заставляет страдать негодяя. Рашель безусловно воображала, что в актрисе, которую она мучает, нет ничего хорошего, и как бы то ни было, сгоняя ее со сцены шиканьем и свистом, сама она вступилась за хороший вкус, посмеялась над уродством и проучила никудышную артистку. И все-таки мне не хотелось говорить об этом инциденте, которому я не мог и не смел воспротивиться; мне было бы слишком тяжело защищать жертву и тем самым приравнивать чувства, воодушевлявшие мучителей дебютантки, к упоению жестокостью.

Но начало представления интересовало меня и в другом смысле. Благодаря ему я отчасти понял природу иллюзии, жертвой которой оказался Сен-Лу в отношении Рашели, понял, какая бездна разверзлась между двумя ее образами, которые представлялись ему и мне, когда мы на нее смотрели, да хоть этим утром под цветущими грушами. В пьеске Рашель играла крошечную, чуть не третьестепенную роль. Но на сцене она становилась совершенно другой. У Рашели было одно из тех лиц, которые издалека — не обязательно со сцены, в этом смысле для них весь мир театр — кажутся четкими, а вблизи рассыпаются. Рядом с ней вы видели только туманность, млечный путь, состоящий из веснушек да крошечных прыщиков, и ничего больше. На порядочном расстоянии все это исчезало из виду, а между впалых, втянутых щек, подобный серпу молодой луны, подымался такой тонкий, безупречный нос, что, если вы никогда не видели ее по-другому и вблизи, то вам сразу хотелось, чтобы она обратила на вас внимание, хотелось видеться с ней когда пожелаете, получить над ней власть и удержать ее рядом с собой. Меня эта участь миновала, а с Сен-Лу, когда он впервые увидел Рашель на сцене, все так и произошло. Он тогда стал ломать себе голову, как к ней подойти, как с ней познакомиться, обнаружил внутри себя новое, волшебное пространство, где жила она; оттуда исходили восхитительные излучения, но проникнуть туда он не мог. Он вышел из театра, размышляя о том, что безумием было бы написать ей письмо, все равно она ему не ответит; он был готов отдать свое состояние и имя за это существо, которое жило в нем самом, в мире, неизмеримо превосходящем все эти слишком хорошо известные ему вещи, в мире, приукрашенном страстью и мечтой, и тут он увидел, как из артистического подъезда театра, старого зданьица, которое и само было похоже на декорацию, высыпала веселая стайка актрис, занятых в спектакле, — все в очаровательных шляпках. Их поджидали знакомые молодые люди. Поскольку число человеческих пешек меньше, чем число комбинаций, которые они могут образовать, в зале, где вроде бы нет никого мало-мальски знакомого, всегда найдется кто-нибудь, кого вы давно не видели и не думали когда-нибудь встретить, и вдруг он возникает так кстати, что кажется — это перст судьбы, хотя судьба могла бы распорядиться и по-другому, окажись вы не здесь, а в другом месте, где вас обуяли бы другие желания и где повстречался бы другой старый знакомый, готовый им содействовать. Золотые ворота царства мечты захлопнулись за Рашелью раньше, чем Сен-Лу увидел, как она выходит из театра, так что веснушки и прыщики оказались не так уж важны. Все же они ему не понравились, тем более что теперь он был не один и мечта уже не имела над ним той власти, что в театре, когда он смотрел на актрису. Но хотя он больше ее не видел, она продолжала управлять его поступками, как светило, которое правит нами благодаря притяжению даже в те часы, когда оно скрыто от наших глаз. Так и случилось, что из-за влечения к актрисе с тонкими чертами лица (хотя Роберу они даже не запомнились) он, столкнувшись со старым приятелем, случайно оказавшимся тут же, попросил представить его особе со стертыми чертами и в веснушках — ведь это была та же самая женщина, а про себя он решил, что позже непременно разберется, кто же она из двух на самом деле. Она спешила и в тот раз даже ничего не сказала Сен-Лу, и лишь несколько дней спустя ему наконец удалось добиться, чтобы она рассталась с подругами и поехала с ним. Он уже ее любил. Кого томит потребность в мечте, кого снедает желание быть счастливым благодаря той, о ком он мечтал, тому не много времени надо, чтобы вручить все свои шансы на счастье женщине, которая еще несколько дней назад была лишь мимолетным, незнакомым, равнодушным видением на театральных подмостках.

Когда занавес упал и мы прошли на сцену, я оробел и попытался завязать оживленный разговор с Сен-Лу, потому что не знал, как себя вести в этом новом для меня месте, и рассчитывал, что разговор меня увлечет и поведение мое полностью ему подчинится; тогда все будут думать, что я поглощен беседой и не обращаю внимания на окружающее, и никому не покажется странным, что выражение лица у меня не такое, как полагается в этом мире, который я едва замечаю, поскольку сосредоточен на собственных словах; второпях я ухватился за первую подвернувшуюся тему.