Марсель Пруст - Сторона Германтов

— Знаешь, — сказал я Роберу, — ведь в день отъезда я пошел с тобой проститься, как-то у нас все не было случая это обсудить. Я с тобой тогда поздоровался на улице.

— И не говори, — отвечал он, — такое огорчение; мы встретились у самой казармы, но я не мог остановиться, потому что уже сильно опаздывал. Поверь, я очень расстроился.

Значит, он меня узнал! У меня до сих пор перед глазами стоял его отчужденный жест, когда он поднял руку к фуражке, ни единым взглядом не выдал, что он меня знает, ни единым жестом не показав, как ему жаль, что он не может остановиться. Разумеется, в тот момент он прикинулся, будто не узнаёт меня, потому что так ему было гораздо проще. Но меня поражало, как быстро он сумел принять решение и ни единым движением не выдав, что он меня узнал. Я уже замечал в Бальбеке, что с наивной искренностью лица, из-за которой сквозь щеки и скулы внезапно просвечивал всплеск каких-нибудь чувств, в нем прекрасно уживалась безукоризненная вышколенность тела, приученного, благодаря воспитанию, к притворству во имя приличий, так что он, подобно превосходному актеру, мог в полку и в светском обществе проигрывать одну за другой самые разные роли. По одной из ролей он от всего сердца меня любил и обращался со мной прямо как с братом; и он действительно был мне братом и теперь вновь вел себя по-братски, но на какой-то миг он стал совсем другим, незнакомым человеком — монокль в глазу, поводья в руках, — и этот человек, не одарив меня ни улыбкой, ни взглядом, поднес руку к козырьку фуражки и четко отдал мне честь по-военному!

Я проходил мимо еще не убранных декораций: теперь, вблизи они выглядели убого, лишившись той дистанции и того освещения, которые принял в расчет расписавший их великий художник, а когда я подошел к Рашели, оказалось, что и ее внешность пострадала ничуть не меньше. Крылья ее прелестного носа, так же как очертания декораций, остались где-то там, на той сцене, что была видна из зала. А это уже была не она, я узнал ее только по глазам, последнему прибежищу личности. И форма, и сияние этой юной звезды, еще недавно такой ослепительной, исчезли. Зато, словно на лунном диске, который, если к нему приблизишься, уже не кажется ни розовым, ни золотым, на ее лице, еще недавно таком гладком, я уже замечал только бугры, пятна да вмятины. Хотя на близком расстоянии не только женское лицо, но даже раскрашенные холсты оказались сами на себя непохожи, я был счастлив очутиться здесь, пробираться между декорациями среди закулисного беспорядка, который раньше я, любитель природы, счел бы грубым и искусственным, но теперь, благодаря Гёте, запечатлевшему его в «Вильгельме Мейстере», он являл мне своеобразную красоту; и я пришел в восторг, заметив среди журналистов и светских молодых людей, поклонников актрис, которые раскланивались, болтали, курили, будто на улице, юношу в черной бархатной шапочке, в юбочке цвета гортензии, со щеками, разрисованными красным карандашом, будто страница из альбома Ватто [79] Антуан Ватто (1684–1721) был не только прекрасным живописцем, но и выдающимся рисовальщиком и оставил много рисунков сангиной. ; губы его улыбались, глаза он возвел к небу и, подавая грациозными движениями ладоней чуть заметные знаки, принадлежал, казалось, к другой породе, ничего общего не имеющей с приличными людьми в пиджаках и рединготах, среди которых он, как безумный, гнался за чарующей его мечтой, такой чуждый их повседневным заботам, такой неискушенный в обычаях их цивилизации, такой неподвластный законам природы, что зрелище это было отдохновенным и невинным, как полет мотылька, заблудившегося в толпе [80] …полет мотылька, заблудившегося в толпе … — Здесь слышна аллюзия на стихотворение Шарля Бодлера «Маяки»; приводим строфу в переводе Вячеслава Иванова: Ватто — вихрь легких душ, в забвенье карнавальном Блуждающих, горя, как мотыльковый рой, — Зал свежесть светлая, — блеск люстр, — в круженье бальном Мир, околдованный порхающей игрой!.. , пока я провожал взглядом непринужденные арабески, которые вычерчивали на фоне декораций его крылатые, капризные и затейливые прыжки [81] … его крылатые, капризные и затейливые прыжки . — Моделью для этого танцовщика Прусту послужил, по всей видимости, Вацлав Нижинский. Пруст открыл для себя Нижинского в 1910 г. благодаря «Русским балетам» и интересовался как его творчеством, так и личностью. Кокто вспоминает, как они с Прустом после спектакля обедали в ресторане Ларю с труппой «Русских балетов». Пруст потом надписал Кокто книгу в память об этом вечере: Спеша меня укрыть мехами и муаром, Из глаз не расплескав чернил ни капли даром, Как сильф на потолке, как лыжный след в снегах, Жан спрыгнул мне на стол с Нижинским на руках… . Но Сен-Лу тут же вообразил, что его подруга оказывает внимание этому танцовщику, пока он в последний раз повторяет одну из фигур дивертисмента, в котором ему предстоит танцевать, и лицо моего друга омрачилось.

— Почему бы тебе не посмотреть в другую сторону? — угрюмо заметил он ей. — Ты же знаешь, эти плясуны не стоят веревки, на которую хорошо бы им всем вскарабкаться, а потом свалиться и сломать себе шею; и эти люди непременно побегут хвастаться направо и налево, что ты на них загляделась. И кстати, слышишь, тебе сказали, чтобы ты шла к себе в уборную одеваться. Не хватало тебе опоздать.

Три господина — все трое журналисты — видя, как разозлился Сен-Лу, заинтересовались и подошли поближе, послушать, о чем речь. С другой стороны от нас устанавливали декорацию, так что мы оказались прижаты к этим людям.

— Да я его узнала, мы с ним друзья, — воскликнула подруга Сен-Лу, глядя на танцора. — Как он сложён, вы только посмотрите на эти маленькие руки — они же танцуют, и все в нем танцует!

Танцовщик обернулся к ней, и из-под сильфа, в которого он старательно перевоплотился, проглянула человеческая сущность, задрожало и вспыхнуло правдивое серое желе его глаз между жесткими накрашенными ресницами, и рот на разрумяненном пастельном лице с обеих сторон удлинила улыбка; потом, чтобы позабавить актрису, он, словно певица, напевающая нам из любезности мотивчик, про который мы сказали, что мы его обожаем, принялся повторять движение ладонями, сам себя передразнивая остроумно, как пародист, и радостно, как ребенок.

— До чего же чудесно вы сами себе подражаете! — воскликнула она, хлопая в ладоши.

— Умоляю тебя, детка, — с отчаянием в голосе произнес Сен-Лу, — перестань ломать комедию, ты меня убиваешь, клянусь тебе, еще слово, и я не пойду провожать тебя в уборную, а просто сбегу, право же, довольно меня мучить. — И тут же он обратился ко мне с заботливостью, вошедшей у него в привычку еще в Бальбеке: — Не дыши сигарным дымом, тебе будет нехорошо.