Марсель Пруст - Сторона Германтов

— Вот радость будет, если ты сбежишь.

— Предупреждаю тебя, я не вернусь.

— Не смею надеяться на такую удачу.

— Знаешь что? Я тебе обещал то ожерелье, если ты будешь хорошо себя вести, но раз ты так со мной обращаешься…

— Ты весь в этом. Мне бы сразу, как только ты пообещал, понять, что ты не сдержишь слова. Хочешь лишний раз напомнить, какой ты богатый, но я, в отличие от тебя, думаю не только о деньгах. Плевать мне на твое ожерелье. Мне его подарит кое-кто другой.

— Никто больше тебе его не подарит, я договорился у Бушрона, что мне его отложат, и он обещал, что не продаст его никому, кроме меня.

— Ну конечно, ты решил меня пошантажировать и заранее принял все меры предосторожности. Не зря говорят: Марсанты — евреи-коммерсанты, породы не спрячешь, — возразила на это Рашель, обыгрывая совершенно нелепое толкование фамилии Марсантов, которая происходила на самом деле от латинских слов mater sancta, означавших «Матерь Пресвятая», однако националисты настаивали на этой игре слов из-за дрейфусарских убеждений Сен-Лу, который, кстати, стал дрефусаром из-за Рашели. (Ей меньше чем кому бы то ни было подобало причислять к евреям г-жу де Марсант, в которой светским этнографам не удавалось найти ничего еврейского, кроме свойствá с семейством Леви-Мирпуа.) — Но так и знай, ничего у тебя не получится. Обещание, данное в таких обстоятельствах, ничего не стоит. Ты со мной обошелся как предатель. Бушрон это узнает, а за ожерелье ему заплатят вдвое. Не беспокойся, скоро ты обо мне услышишь.

Робер был сто раз прав. Но в жизни все бывает так перепутано, что тот, кто сто раз прав, может один разок оказаться неправым. И я невольно вспомнил резанувшие меня, хотя, впрочем, вполне невинные слова, слышанные от него в Бальбеке: «Таким образом я держу ее в руках».

— Ты плохо поняла, что я тебе говорил про ожерелье. Я тебе его не обещал. Если ты делаешь все, что в твоих силах, чтобы меня оттолкнуть, я, конечно, не стану его тебе дарить; не понимаю, почему я предатель, почему я думаю только о деньгах. И вовсе я не стремлюсь напомнить, какой я богатый, я тебе всегда говорил, что у меня за душой ни гроша, я бедняк. Напрасно ты, детка, так это воспринимаешь. И разве я думаю только о деньгах? Ты прекрасно знаешь, что думаю я только о тебе.

— Ну, начинается, — насмешливо проронила она, закатив глаза. Потом обернулась к танцовщику:

— Нет, поразительно, что он только выделывает руками! Я женщина, и то бы так не сумела. — Обернувшись к нему, она кивнула на перекошенное лицо Робера: — Подумать только, он страдает, — сказала она, понизив голос; на миг ее захлестнул порыв садистской жестокости, ничего общего не имевший с ее истинным отношением к Сен-Лу, вполне дружелюбным.

— Слушай, в последний раз тебе говорю, через неделю ты горько пожалеешь, и что бы ты тогда ни делала, я к тебе не вернусь, чаша моего терпения переполнилась, берегись, ты совершаешь непоправимую ошибку, потом раскаешься, но будет поздно.

Возможно, он говорил искренне и ему казалось, что расстаться с любовницей будет для него меньшей пыткой, чем оставаться с ней в иные минуты.

— Не стой здесь, дружок, — добавил он, обращаясь ко мне, — говорю тебе, у тебя начнется кашель.

Я кивнул ему на декорацию, преграждавшую мне путь. Он слегка коснулся шляпы и обратился к журналисту:

— Мсье, не могли бы вы бросить вашу сигару, моему другу нехорошо от дыма.

Не слушая его, Рашель пошла к себе в уборную, по дороге обернувшись к танцовщику и бросив ему уже издали ненатурально звонким и мелодичным голоском инженю:

— А с женщинами эти маленькие руки обращаются так же изящно? Ты и сам будто женщина, хорошо бы свести тебя с одной моей подружкой, мы бы все друг с другом поладили.

— Насколько мне известно, курить здесь не возбраняется, — возразил журналист. — А тем, кто болен, лучше сидеть дома.

Танцовщик загадочно улыбнулся актрисе.

— Ах, молчи, ты сводишь меня с ума, — крикнула она ему, — мы еще устроим что-нибудь такое!

— Однако вы, мсье, не слишком любезны, — по-прежнему вежливо и мягко сказал Сен-Лу журналисту с таким видом, будто считает инцидент исчерпанным.

В этот миг я увидел, как Сен-Лу поднимает руку вертикально над головой, как человек, который собрался помахать издали кому-то, кого я не вижу, или как дирижер оркестра, и подобно тому, как в симфонии или в балете простым взмахом смычка свершается переход от неистовых ритмов к изящному анданте, так же неожиданно после любезных слов Сен-Лу рука его обрушила на щеку журналиста оглушительную оплеуху.

Теперь, когда размеренным беседам дипломатов и веселым мирным искусствам пришел на смену неистовый вихрь войны, в котором удары сыплются с обеих сторон, меня бы не слишком удивило зрелище двух врагов, утопающих в крови. Но я никак не мог понять (как те люди, которые считают нелепостью, что между двумя странами вспыхивает война, хотя весь вопрос сводится к небольшому уточнению границ, или что больной умирает, хотя у него просто увеличена печень), каким образом у Сен-Лу вслед за словами, не лишенными некоторого оттенка любезности, последовал жест, совершенно из них не вытекавший, ничем с ними не связанный, жест, не только выражавший презрение к правам человека, но и нарушавший причинно-следственную связь, порожденный исключительно гневом, — жест, возникший на пустом месте. Журналист зашатался под тяжестью удара, побледнел, но, к счастью, после недолгих колебаний не решился дать отпор. Один из его друзей отвернулся и стал внимательно рассматривать за кулисами какого-то человека, которого, разумеется, там не было; второй притворился, будто ему в глаз попала соринка, и принялся с гримасой страдания на лице щипать себе веко; третий бросился прочь с криком:

— Боже мой, кажется, уже поднимают занавес, мы останемся без мест.

Я хотел заговорить с Сен-Лу, но его переполняло негодование на танцовщика — оно заволокло ему глаза и, как внутренний каркас, проступало наружу сквозь туго натянутую кожу щек; его внутреннее возбуждение передавалось полным внешним оцепенением; он был не в состоянии успокоиться, между нами словно выросла стена: он не слышал меня и не отвечал на мои слова. Друзья журналиста увидели, что все кончилось, и подошли к нему, еще дрожа. Им было стыдно за свое бегство, и теперь они изо всех сил старались его убедить, будто ничего не заметили. Поэтому один сетовал на соринку в глазу, другой распространялся о том, как по ошибке решил, что занавес уже поднимают, третий твердил о необыкновенном сходстве какого-то незнакомца с его братом. Они даже были на него несколько обижены, почему он не разделяет их переживаний.

— Как это ты ничего не заметил? Ты что, слепой?

— Вы все трусы, вот и все! — пробормотал журналист, получивший пощечину.