Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

«Дня не проходит, чтобы та или другая из них не появилась перед мастерской и не заглянула ко мне на минутку», — сказал мне Эльстир и привел меня в отчаяние: я понял, что если бы пошел к нему сразу, когда мне посоветовала бабушка, я бы, наверно, уже давно познакомился с Альбертиной.

Она ушла; ее было уже не видно из мастерской. Я подумал, что она, наверно, пошла встречаться с подругами на молу. Если бы я мог оказаться там вместе с Эльстиром, я бы завязал с ними знакомство. Я изобретал тысячи предлогов, чтобы уговорить его пройтись со мной по пляжу. Пока девушка не возникла в раме окна, по-прежнему такого очаровательного под карнизом жимолости, но теперь опустевшего, я был спокоен. Эльстир причинил мне радость и муку, сказав, что немного пройдется со мной, но сперва должен закончить ту часть картины, над которой работает. Это были цветы, хотя и не те, портрет которых я хотел бы ему заказать больше, чем портрет человека: пускай бы его гений раскрыл мне то, чего я столько раз искал, тщетно вглядываясь в боярышник, белый и розовый, васильки, яблоневый цвет. За работой Эльстир говорил со мной о ботанике, но я его почти не слушал; он уже был нужен мне не сам по себе, а как необходимый посредник между девушками и мной; еще совсем недавно я находился под обаянием его таланта, а теперь это обаяние было важно лишь потому, что отсвет его падет и на меня, когда Эльстир представит меня стайке.

Нетерпеливо дожидаясь, когда он кончит работать, я расхаживал взад и вперед, хватал и смотрел этюды, повернутые лицевой стороной к стене и составленные в штабеля. Так я выхватил одну акварель, написанную, должно быть, в очень давний период жизни Эльстира, и подпал под то особое очарование, что исходит от картин не только превосходно исполненных, но написанных на такой необычный и пленительный сюжет, что именно ему мы отчасти приписываем их красоту, как будто художник просто обнаружил эту красоту, разглядел ее, уже воплощенную в природе, и воспроизвел. Нашему врожденному материализму, с которым вечно спорит разум [264] Ср. в стихотворении Давида Самойлова: «…я в душе / Матерьялист, но протестует разум…» («Пестель, поэт и Анна»). , льстит, что предмет изображения может существовать сам по себе, прекрасный независимо от трактовки художника; это создает противовес эстетическим абстракциям. Она, эта акварель, представляла собой портрет молодой женщины, некрасивой, но интересной; на голове у нее было нечто похожее на шляпу-котелок с шелковой лентой вишневого цвета; одна из рук, затянутых в митенки, сжимала зажженную папиросу, другой она придерживала на колене что-то вроде большой соломенной шляпы от солнца. Рядом с ней на столе стояла ваза, полная роз. Часто — и это был именно тот случай — необычность подобных картин объясняется тем, что их писали в особых обстоятельствах, которых мы сперва себе как следует не представляем, например, если женский наряд оказывается маскарадным костюмом или, наоборот, если старик одет в красный плащ не по прихоти художника, а потому, что это его профессорская или кардинальская мантия. Непонятная мне поначалу двусмысленность в облике существа, чей портрет находился у меня перед глазами, объяснялась тем, что эта молодая актриса былых времен была наполовину одета в костюм травести. Котелок на пышных, но коротких волосах, бархатная куртка без отворотов, из-под которой виднелся белый пластрон, заставили меня усомниться, к какому времени относится эта мода и какого пола модель; в общем, я не понимал как следует, что именно вижу, ясно было только, что передо мной части картины. И картина эта дарила мне наслаждение, омраченное только страхом, что Эльстир промедлит и я из-за него упущу девушек, потому что солнце в окошке уже стояло низко и светило наискось. На этой акварели ничто не было простым сообщением факта, ничто не было нарисовано ради композиции: костюм — потому что надо же как-то одеть модель, ваза — для цветов. Стекло вазы было дорого художнику само по себе; в вазе мокли стебельки гвоздик, опущенные в воду, и стекло казалось таким же прозрачным, чуть ли не таким же текучим, как эта вода; одежда льнула к женщине матерьялом, который был наделен своим собственным дружелюбным очарованием, словно изделия промышленности способны соперничать по этой части с чудесами природы, и, касаясь их взглядом, чувствуешь: они такие же изящные, такие же пикантные, покрашены в такие же свежие цвета, как кошачий мех, лепестки гвоздики, перья голубя. Белизна пластрона, тонкого, как стеклянная крошка, и присборенного, собиралась в легкомысленные складки, похожие на колокольчики ландышей и усыпанные светлыми бликами, которыми была пронизана комната, — острыми, как эти складки, и такого же нежного цвета, словно вышитые на белье букетики цветов. А бархат куртки, блестящий и перламутровый, местами топорщился, морщился, ерошился, перекликаясь с растрепанностью гвоздик в вазе. Но главное, чувствовалось, что Эльстиру все равно, аморально или нет переодевание актрисы, хотя ей, вероятно, не так важно было талантливо сыграть роль, как обострить и раздразнить интерес некоторых пресыщенных или испорченных зрителей; художника эта двусмысленность привлекала как элемент эстетики, который интересно было подчеркнуть, и он не пожалел для этого усилий. Линии лица как будто готовы были подтвердить, что перед вами девушка, несколько похожая на юношу; дальше пол модели словно исчезал, а еще дальше возникал, скорее, образ женственного юноши, порочного и задумчивого, но и этот образ тоже развеивался, и общее впечатление оставалось неуловимо. Мечтательность и печаль во взгляде спорили с бутафорией из разгульного театрального мира, но, в сущности, не слишком волновали. Думалось, что всё это притворство; по-видимому, юное создание, такое соблазнительное в своем вызывающем наряде, решило, что пикантней будет добавить к прочему романтический намек на какое-то потаенное чувство, на тайное горе. Портрет был подписан: «Мисс Сакрипан, октябрь 1872» [265] … «Мисс Сакрипан, октябрь 1872» . — «Сакрипан» — комическая опера Ф. Жилле и Ж. Дюпрато (1866), герой которой переодевается женщиной. Возможно, идея этого портрета навеяна картиной Ренуара «Мадам Анрио в роли травести» (Генриетта Анрио была актрисой театра «Одеон»); контраст между белым пластроном и черной курточкой заставляет также вспомнить картину Уистлера «Нота в зеленом и коричневом» — портрет, написанный с леди Кэмпбелл в роли Орландо в комедии Шекспира «Как вам это понравится» (1884). . Я не мог сдержать восхищение. «Ах, это так, пустяки, юношеский набросок, костюм для ревю в Варьете. Всё это давно в прошлом». — «А что сталось с моделью?» На лице у Эльстира отразилось изумление, но он поспешно напустил на себя равнодушно-рассеянный вид. «А ну-ка, дайте мне поскорей эту картинку, — сказал он, — я слышу, к нам идет госпожа Эльстир, и хотя юная особа в котелке не играла в моей жизни никакой роли, уверяю вас, но жене моей совершенно ни к чему видеть эту акварель. Я ее храню просто как забавный театральный документ минувшей эпохи». И прежде чем убрать акварель, Эльстир, давно, вероятно, не видевший ее, внимательно на нее посмотрел. «Здесь только голову нужно оставить, — пробормотал он, — всё, что ниже, никуда не годится, руки вышли совсем по-ученически». Появление г-жи Эльстир меня удручило: мы опять задерживались. Подоконник уже окрасился в розовый цвет. Наша прогулка теряла всякий смысл. Не было уже ни единого шанса увидеть девушек, а значит, никакого значения не имело, долго ли пробудет с нами г-жа Эльстир. Впрочем, она заглянула ненадолго. Мне она показалась скучной: она была бы хороша в двадцать лет, если бы шла по римской Кампанье, ведя за собой быка; но ее черные волосы поседели, и выглядела она заурядно, а простоты в ней не было: она полагала, что некоторая театральность в манерах и величественная осанка оттеняют ее скульптурную красоту, очарование которой с возрастом весьма потускнело. Одета она была очень просто. И трогательно, но и удивительно было то, что Эльстир по всякому поводу с почтительной нежностью повторял: «Моя прекрасная Габриэль», как будто стоило ему выговорить эти слова, и он вновь и вновь умилялся перед ней и боготворил ее. Позже, когда я познакомился с мифологическими картинами Эльстира, я и сам увидел красоту г-жи Эльстир. Я понял, что у него был некий идеальный образец, некий канон, отразившийся в каких-то определенных линиях и арабесках, без конца возникавших на его полотнах, и этому канону он придавал, в сущности, священный смысл, потому что всё свое время, все мысленные усилия, на которые был способен, одним словом, всю свою жизнь посвятил задаче как можно зорче распознавать эти линии и как можно вернее их воспроизводить. Этот идеал воистину был для Эльстира воплощением божественного культа, такого сурового, такого требовательного, что художник никогда не испытывал удовлетворения; это была самая сокровенная часть его «я», а потому он не мог сосредоточенно и прочувствованно созерцать этот идеал, пока не обрел его во внешнем мире, в женском теле, в теле той, что затем стала г-жой Эльстир; в ней он видел величие, трогательность, священную суть этого идеала, ведь увидеть всё это в себе самом невозможно. А какое отдохновение — приложиться губами к красоте после того, как с таким трудом извлек ее на свет, и теперь, когда она таинственно воплотилась, раз за разом ревностно этой красоте причащаться! В ту эпоху Эльстир был уже не так молод, чтобы ожидать, что достигнет воплощения идеала могуществом своей мысли. Он вступал в возраст, когда рассчитываешь на телесные радости, чтобы подхлестнуть умственную работу, когда усталость ума склоняет нас к материализму, а упадок энергии — к надежде на благотворность влияний извне, и мы принимаемся внушать себе, что есть, наверно, особые тела, особые занятия, особые живительные ритмы, претворяющие в жизнь наш идеал с такой естественностью, что достаточно воспроизвести движение плеча, вытянутую шею — и мы создадим шедевр; в этом возрасте мы любим ласкать красоту взглядом, вне нас, вблизи нас, на шпалере, на прекрасном наброске Тициана, найденном у старьевщика, в лице возлюбленной, такой же прекрасной, как набросок Тициана. С тех пор как я это понял, я всякий раз радовался, глядя на г-жу Эльстир, тело ее словно утратило грузность, и мне чудилось, что передо мной не создание из плоти и крови, а портрет кисти Эльстира. И она, конечно, была портретом кисти Эльстира — и для меня, и для него. Жизненный материал безразличен художнику, это для него только повод явить миру свой гений. Видя рядышком десять портретов разных людей, написанных Эльстиром, понимаешь, что это прежде всего Эльстир. Но после этого половодья гениальности, затопляющего жизнь, мозг художника устает, и тогда равновесие мало-помалу восстанавливается: как река возвращается в берега, как только схлынет волна прилива, усмиренная отливом, так и жизнь вновь входит в свое русло. Так вот, пока длится первый период, творец постепенно выводит для себя закон, формулу своего бессознательного опыта. Он знает, какие ситуации (если он романист), какие пейзажи (если он живописец) предоставят ему матерьял, сам по себе нейтральный, но для его поисков незаменимый, как для других — лаборатория или мастерская. Он знает, что создавал шедевры с помощью приглушенного света, с помощью угрызений совести, преображающих понятие вины, с помощью женщин, которых поместил под деревьями или наполовину погрузил в воду, как статуи. Придет день, когда мозг его истощится и эти матерьялы, питавшие его гений, уже не вдохновят его на новые умственные усилия, без которых невозможно творить, но художник продолжит их исследование и будет счастлив находиться вблизи них, потому что они по-прежнему приносят ему духовную радость и побужденье к работе; кроме того, он окружит их своего рода суеверием, словно они возвышаются надо всем окружающим, словно в них изначально заложена в готовом виде добрая часть произведения искусства; но теперь уже художник не пойдет дальше использования и обожания своих моделей. Он будет до бесконечности вести беседы с раскаявшимися преступниками, чьи угрызения совести и возрождение служат темой его романам; он купит деревенский дом в местности, где туманы приглушают свет; он долгими часами будет смотреть на купальщиц; он станет коллекционировать красивые ткани. Вот так красоте жизни, слову, в общем-то лишенному смысла, стадии, лежащей по ту сторону искусства, той самой, на которой остановился Сванн (чему я был свидетелем), суждено было рано или поздно постепенно обратить вспять даже такого мастера, как Эльстир — потому что его творческому гению предстояло угаснуть, что усугублялось слепым обожествлением форм.