Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Я всё это понимал, а ведь мы так мало разговаривали. После общения с г-жой де Вильпаризи или Сен-Лу я на словах высказал бы гораздо больше радости, чем испытывал на самом деле: я уставал от них, а когда мы валялись на скалах с девушками, наоборот, полнота моих чувств оказывалась бесконечно важнее, чем ничтожные, обрывочные разговоры; она была напитана моей неподвижностью, молчанием, накатывала на меня волнами счастья, замиравшими вокруг этих юных роз.

Когда запах цветов и фруктов овевает праздные дни больного, поправляющегося после хвори и всё время проводящего в цветнике или фруктовом саду, он всё же пропитывает его не так глубоко, как пропитали меня насквозь цвет и аромат, которые я впивал, глядя на девушек. Так наливается сладостью виноград на солнце. И эти простые игры, такие долгие и неторопливые, приносили мне отдохновение, вызывали блаженную улыбку, зыбкое забытье, от которого пелена заволакивала глаза; так бывает с тем, кто ничего не делает — просто лежит на берегу моря, вдыхает соль и покрывается загаром.

Иногда одна из девушек обласкивала меня каким-нибудь знаком внимания, вызывая во мне неодолимый любовный трепет, и я на недолгое время забывал об остальных. Например, как-то раз Альбертина сказала: «У кого есть карандаш?», Андре протянула ей карандаш, Розмонда бумагу, и Альбертина объявила: «Дорогие подружки, не смейте подсматривать, что я пишу». Она старательно выводила каждую букву, разложив бумагу на коленях, а потом протянула ее мне со словами: «Только никому не показывайте». Я развернул листок и прочел: «Вы мне очень нравитесь».

И тут же, стремительно обернувшись к Андре и Розмонде, она с важным видом воскликнула: «Чем писать глупости, лучше я вам покажу письмо от Жизели, которое пришло утром. Я совсем с ума сошла, держу его в кармане, а ведь оно может очень нам пригодиться!» Жизель сочла своим долгом переписать для подруги, с тем чтобы она передала его всем остальным, свое выпускное сочинение. Две темы сочинений, из которых Жизели пришлось выбирать, оказались еще трудней, чем опасалась Альбертина. Одна была такая: «Софокл пишет из Аида письмо Расину, чтобы утешить его в неуспехе „Гофолии“», другая — «Придумайте, какое письмо написала бы госпожа де Севинье госпоже де Лафайет после премьеры „Есфири“, сокрушаясь о ее отсутствии на этом спектакле». Так вот, Жизель от избытка усердия, тронувшего, должно быть, экзаменаторов, выбрала первую тему, более трудную, чем другая, и раскрыла ее так полно, что получила «четырнадцать» и похвалу жюри. Она бы заслужила отметку «очень хорошо», если бы не «засыпалась» на испанском. Это сочинение Жизель переписала для Альбертины, которая тут же нам его прочла, потому что ей предстоял такой же экзамен и она жаждала услышать мнение Андре, самой знающей из них, надеясь получить полезную подсказку. «Повезло ей, — сказала Альбертина. — Именно над этой темой ее здесь заставила помучиться учительница французского». Письмо от Софокла к Расину, сочиненное Жизелью, начиналось так: «Дорогой друг, простите, что пишу Вам, не имея чести быть лично с Вами знаком, но разве Ваша новая трагедия „Гофолия“ не свидетельствует о том, что вы в совершенстве изучили мои скромные труды? Вы вложили стихи не только в уста протагонистов, то есть главных героев пьесы, нет, вы написали — позвольте сказать Вам это без лести — прелестные строки для хоров, которые в греческой трагедии бывали весьма недурны, но для Франции воистину новы. К тому же Ваш талант, такой тонкий, такой искусной огранки, такой чарующий, такой утонченный, теперь еще и обрел энергию, с чем я Вас поздравляю. Гофолия, Иоад — даже ваш соперник Корнель не изобразил бы их лучше. Характеры мужественные, интрига простая и мощная. Пружина этой трагедии — не любовь, и я искренне Вами восхищаюсь за это. Самые знаменитые предписания не всегда оказываются самыми непреложными. Приведу пример:

Вы же доказали, что религиозное чувство, которым преисполнены Ваши хоры, трогает сердца ничуть не меньше. Широкая публика могла обмануться, но истинные ценители отдают Вам должное. Так позвольте же, дорогой собрат, от всей души поздравить Вас и примите уверения в моем совершеннейшем к Вам почтении».

Пока Альбертина читала, глаза ее сверкали. «Прямо как будто списано откуда-нибудь! — воскликнула она, когда чтение было окончено. — Вот уж не думала, что Жизель способна высидеть такое сочинение. И стихи цитирует! Где она их только стянула?» Потом Альбертина принялась еще больше восхищаться уже по другому поводу и слушала так прилежно, что от усердия таращила глаза, пока Андре, к которой обратились как к старшей и наиболее компетентной, сначала отозвалась о сочинении Жизели несколько иронически, а потом с легкомысленным видом, за которым явственно проглядывала полная серьезность, принялась переделывать письмо по-своему. «Это неплохо, — сказала она Альбертине, — но я бы на твоем месте, если бы мне попалась такая тема, а это возможно, потому что ее задают довольно часто, я бы написала по-другому. Я бы вот как сделала. Во-первых, на месте Жизели я бы не набросилась сразу на сочинение, а сперва написала на отдельном листочке план. Первым делом поставленный вопрос и изложение темы, потом общие идеи, нужные, чтобы раскрыть тему. И под конец оценка произведения, стиль, заключение. Если отталкиваешься от краткого изложения, знаешь, к чему хочешь прийти. Тут Жизель промахнулась, Титина, ведь это же у нее письмо, а где изложение темы, где вступление? Если бы Софокл писал человеку семнадцатого века, он бы ни за что не начал словами: „Дорогой друг“». — «На самом деле нужно было написать: „Дорогой Расин“! — страстно выкрикнула Альбертина. — Так было бы гораздо лучше». — «Нет, — усмехнулась Андре, — следовало сказать: „Месье“. И то же самое в конце, нужно было придумать что-нибудь вроде: „Примите, месье (на худой конец, „дорогой месье“), изъявление моего глубочайшего почтения, с каковым остаюсь искренне преданный Вам“. С другой стороны, Жизель утверждает, что хоры в „Гофолии“ воистину новы. Она забывает про „Есфирь“ и две другие малоизвестные трагедии, которые преподаватель анализировал с нами как раз в этом году, так что если их процитировать, то отличная оценка обеспечена, потому что это его конек. Это „Иудейки“ Робера Гарнье и „Аман“ Монкретьена» [292] «Иудейки» (1583) — трагедия Робера Гарнье (1544–1590); «Аман» (1601) — трагедия Антуана де Монкретьена (1575–1621), между прочим, один из источников расиновской «Есфири». Обе эти пьесы написаны на библейские сюжеты, так же как трагедии Расина «Есфирь» и «Гофолия», и также содержат хоры наподобие древнегреческих. . Называя эти два произведения, Андре не в силах была скрыть чувства благожелательного превосходства, отразившегося в ее вполне ласковой улыбке. Тут Альбертину прорвало: «Андре, ты просто чудо! — воскликнула она. — Запиши мне эти два названия. Надо же, какая удача, если мне это попадется, я их тут же приведу и буду иметь бешеный успех». Но потом, сколько ни просила Альбертина, чтобы Андре повторила ей названия обеих пьес, которые ей хотелось записать, ученая подруга всякий раз отговаривалась тем, что забыла их, и так никогда и не вспомнила. «И наконец, — продолжала Андре с едва ощутимым презрением в голосе по отношению к неискушенным подругам, но явно довольная их восхищением (видно было, что она придает тому, как бы она написала это сочинение, больше значения, чем хотела показать), — Софокл в Аиде был, вероятно, хорошо осведомлен. Значит, он должен знать, что „Гофолию“ исполнили не для широкой публики, а для Короля-Солнца и немногих избранных придворных. То, что Жизель говорит по этому поводу об истинных ценителях, само по себе неплохо, но требует пояснений. Раз уж Софокл бессмертен, он может с тем же успехом обладать даром пророчества и предсказать, что, по мнению Вольтера, „Гофолия“ окажется не только „шедевром Расина, но и высшим достижением человеческого духа“». Альбертина ловила каждое ее слово. Глаза ее сияли. Она с пылким негодованием отвергла предложение Розмонды поиграть. «И наконец, — сказала Андре тем же отрешенным, непринужденным, немного насмешливым тоном, в котором, однако, сквозила горячая убежденность, — если бы Жизель не поторопилась и сперва записала общие идеи, которые потом нужно будет раскрыть, ей бы, возможно, пришло в голову то же, что и мне: показать разницу между религиозным вдохновением хора у Софокла и у Расина. Я бы заметила от имени Софокла, что хотя у Расина, как в греческой трагедии, хоры проникнуты религиозным чувством, но речь идет о разных богах. Бог Иоада не имеет ничего общего с божеством Софокла. А когда тема раскрыта, то можно спокойно переходить к заключению: „Не столь важно, что речь идет о разных религиях“. Софокл не решился бы слишком настаивать на таком утверждении. Он бы опасался оскорбить убеждения Расина и, сказав на этот счет всего несколько слов о его наставниках из Пор-Рояля [293] Во второй половине жизни Расин испытал сильное влияние янсенизма, католического религиозного движения, названного по имени епископа Янсения и призывавшего к строгости нравов и простоте жизни. Центром этого учения во Франции был монастырь Пор-Рояль. Под влиянием янсенизма Расин и написал две вышеупомянутые трагедии. , превознес бы возвышенный поэтический гений своего соперника».