Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

От восхищения и внимания Альбертине стало так жарко, что она покрылась крупными каплями пота. Альбертина улыбалась с хладнокровным видом девушки-денди. «А еще недурно было бы процитировать мнения нескольких известных критиков», — заметила она прежде, чем все вернулись к игре. «Да, — отозвалась Альбертина, — мне говорили. Вообще, лучше всего мнения Сент-Бёва [294] Сент-Бёв , кроме всего прочего, автор большого труда о Пор-Рояле. и Мерле [295] Гюстав Мерле (1828–1891) — преподаватель риторики в лицее Людовика Великого, автор книги «Литературные этюды о французских классических авторах, предназначенные для старших классов риторики и экзаменов на степень бакалавра по словесности» (1875). , правда?» — «Ты не ошибаешься, — отвечала Андре, — Мерле и Сент-Бёв производят неплохое впечатление. Но главное — процитировать Дельтура и Гаск-Дефоссе» [296] Никола Феликс Дельтур (1822–1904) — преподаватель риторики в лицеях Людовика Великого и Св. Людовика, автор книги «Враги Расина в XVII веке» (1859). Альфред и Леон Гаск-Дефоссе — авторы книги «Сборник тем французских сочинений», которые давались в Сорбонне на экзаменах на степень бакалавра по словесности с 1881 по 1885 г. (1886); в этом сборнике приводятся темы, очень похожие на те, которые предложили Жизели. Леон Гаск-Дефоссе также издал «Избранные пьесы Расина» (1898) с предисловием, в котором цитирует высказывание Вольтера о «Гофолии». — однако, несмотря на мольбы Альбертины, записать ей два последних имени отказалась.

Я тем временем думал о листке из блокнота, который передала мне Альбертина: «Вы мне очень нравитесь», и спускаясь по тропинкам, ведущим в Бальбек, на мой вкус чересчур отвесным, я решил, что роман у меня будет именно с ней.

Обычно мы узнаём о том, что влюблены, по совокупности признаков, — я, например, распоряжался в гостинице, чтобы меня не будили, кто бы ко мне ни пришел, кроме девушек, и сердце мое билось в ожидании любой из них, а в те дни, когда они могли прийти, я злился, если не мог найти парикмахера, который бы меня побрил, то есть если вынужден был предстать перед Альбертиной, Розмондой и Андре некрасивым; в такое состояние приводила меня поочередно то одна из девушек, то другая; пожалуй, разница между этим и тем, что мы называем любовью, была не меньше, чем разница между жизнью человека и зоофитов, у которых индивидуальность, если можно так выразиться, распределена между разными организмами. Но естествознание учит нас, что в животном мире такое бывает; и в нашей собственной жизни, даром что мы уже несколько ушли вперед, несомненно присутствуют состояния, о которых мы когда-то и не подозревали и через которые должны пройти, хотя потом мы о них забудем. Таким состоянием была для меня влюбленность, распределенная между несколькими девушками. Верней, не столько распределенная, сколько неделимая: в эти дневные ветреные часы, на полоске травы, из которой выглядывали лица Альбертины, Розмонды и Андре, так возбуждавшие мое воображение, чаще всего меня восхищала именно вся компания девушек на скалах; с каждым днем она становилась мне всё дороже, так что главной радостью моей жизни была надежда вновь увидеться с нею завтра, притом что я не в состоянии был сказать, из-за какой из девушек эти места стали мне необходимы, кого из них мне больше хочется любить. И в начале любви, и в ее конце мы привязаны не столько к предмету этой любви, сколько к желанию любить, из которого она рождается (а потом к воспоминанию, которое по себе оставляет); это желание блуждает, вожделея, по пространству необязательных радостей, ничего не теряющих, если одни заменить другими, будь то просто-напросто природа, лакомая еда, красивое жилище, сочетающихся одна с другой так гармонично, что к какой бы мы ни прильнули, мы чувствуем себя уютно. К тому же меня еще не избаловала привычка к девушкам, я был способен их видеть, то есть, оказываясь рядом с ними, каждый раз переживать глубочайшее удивление. Конечно, отчасти удивление вызвано тем, что человек всякий раз оборачивается к нам новым лицом; но люди так многообразны, их лица и тела настолько различаются, что наше воспоминание, произвольно всё упрощая, как только человек исчез из нашего поля зрения, уже не в силах восстановить всё богатство этих черт и этих линий, потому что память отобрала какую-то особенность, нас поразившую, выделила ее, преувеличила, и женщина, показавшаяся нам высокой, превращается в эскиз великанши, а другая, запомнившаяся розовой и белокурой, воплощается в «Гармонию в розовом и золотом» [297] … другая, запомнившаяся розовой и белокурой, воплощается в «Гармонию в розовом и золотом»… — Название картины, судя по всему, вымышлено Прустом, но напоминает многие реально существующие картины Уистлера: «Гармония в голубом и серебряном», «Вариации в фиолетовом и сером», «Этюд в голубом и опаловом» и т. д. Неточность названия вполне соответствует смыслу фразы о причудах памяти. ; но когда эта женщина опять предстает перед нами, нам бросаются в глаза все прочие ее черты, уравновешивающие эту, и в сложности своей и перепутанности уменьшают ей рост, размывают розовый цвет и подменяют то, что мы только и искали в ней, другими особенностями, которые мы, помнится, заметили еще в первый раз и теперь не понимаем, почему так мало стремились к тому, чтобы увидеть их вновь. Мы помним павлина, идем ему навстречу и обнаруживаем вместо него снегиря. И это удивление не единственное; рядом с ним маячит еще одно, рожденное из разницы не между стилизованным воспоминанием и реальностью, а между человеком, которого мы видели и прошлый раз, и тем, который предстал нам сегодня под другим углом, являя свой новый облик. Воистину человеческое лицо, как лик бога в восточных теогониях — это целая гроздь лиц, соседствующих друг с другом в разных плоскостях, и увидеть их все одновременно невозможно.

Но удивительнее всего то, что человек оборачивается к нам и прежним лицом тоже. От нас требуется такое усилие, чтобы воссоздать то, что поступило к нам извне, — да хоть вкус яблока, — что не успеем мы получить какое-нибудь впечатление, как уже незримо скользим вниз по склону воспоминания, и не успеем спохватиться, как уже оказались очень далеко от того, что успели почувствовать. Так что каждая встреча — это что-то вроде восстановления того, что мы на самом деле видели. Мы уже об этом не помнили, ведь то, что называется вспоминать, в действительности значит забывать. Но если мы еще способны видеть, мы узнаём забытую черту в тот самый миг, когда она нам предстает, мы вынуждены выправить искривившуюся линию; так что вечное живительное удивление, благодаря которому эти ежедневные свидания с красавицами девушками на берегу моря так умиротворяли меня и врачевали, было соткано не только из открытий, но и из воспоминаний. К этому следует добавить возбуждение от того, что мои подруги всегда поворачивались ко мне новой стороной, оказывались не совсем такими, как я думал; поэтому надежда на новую встречу никогда не была похожа на такую же предыдущую надежду, а всегда на трепетное воспоминание о последнем разговоре; понятно, что каждая прогулка производила резкий поворот в моих мыслях, причем совершенно не в ту сторону, как воображалось мне перед тем на свежую голову в уединении моей комнаты. То направление забывалось, отменялось, стоило мне вернуться к себе, гудя как улей от взволновавших меня разговоров, которые долго еще потом во мне замирали. Каждый человек разрушается, когда мы перестаем его видеть; а когда он опять появляется, мы словно создаем его заново, не таким, как в прошлый раз, или, пожалуй, даже не таким, как во все предыдущие разы. Как минимум это два разных создания. Нам помнится решительный взгляд, дерзкий облик — значит, при следующей встрече нас неизбежно удивит, чтоб не сказать глубоко впечатлит главным образом томный профиль, мечтательность, кротость, то есть черты, которыми наше предыдущее воспоминание пренебрегло. Когда наше воспоминание сталкивается с новой реальностью, мы или разочаровываемся, или удивляемся; такое столкновение вносит поправки в наше прежнее представление, указывая на то, что память нас подвела. А тот образ, которым мы в прошлый раз пренебрегли, и как раз благодаря этому теперь самый поразительный, самый реальный, самый уточненный, превратится в матерьял для грез и воспоминаний. Нежный и мягкий профиль, кроткое, задумчивое выражение лица — нам захочется их видеть опять и опять. А потом, когда еще раз между нашим желанием и тем, как мы представляем себе его предмет, образуется разрыв, его преодолеет своеволие пронзительного взгляда, острого носа, плотно сжатых губ. Разумеется, верность первым, чисто физическим впечатлениям, всякий раз подтверждавшимся, когда я встречался с моими подругами, распространялась не только на лица: я уже упоминал, что их голоса волновали меня, быть может, еще больше (ведь голос не только сам по себе — неповторимая сфера чувственного, он еще и часть недосягаемой головокружительной бездны несбыточных поцелуев): они были похожи на единственный в своем роде звук маленького музыкального инструмента, в котором до мельчайшего перелива воплотился чей-то голос. Я поражался, узнавая позабытый уже глубокий тон каждого голоса с его особой модуляцией. Так что при каждой новой встрече, чтобы достичь полной точности, мне приходилось, внося исправления, уподобляться не только рисовальщику, но и настройщику или хормейстеру.