Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Через несколько дней после игры в хорька мы на прогулке зашли слишком далеко и очень обрадовались, найдя в Менвиле две маленькие повозки, двухместные и двухколесные, благодаря которым сможем успеть к обеду; и так велика уже была моя любовь к Альбертине, что я предложил сесть в одну повозку со мной сперва Розмонде, потом Андре, а Альбертине ни разу не предложил; затем, продолжая уговаривать то Андре, то Розмонду, я второстепенными соображениями о времени, дороге и пальто подвел всех к решению, принятому вроде бы против моей воли, что удобнее всего будет, если я поеду с Альбертиной — на что я скрепя сердце согласился. Увы, любовь стремится полностью поглотить любимое существо, а разговорами сыт не будешь: на обратном пути Альбертина изо всех сил старалась быть приветливой, и высаживая ее у ее дома, я был счастлив, но не только не насытился ее обществом, а изголодался по ней еще больше, и время, которое мы провели вдвоем, рассматривал только как ничтожную прелюдию к дальнейшему. Хотя на самом деле в этой прогулке таилось то первое очарование, которое потом бесследно исчезает. Я еще ничего не попросил у Альбертины. Она могла воображать, чего я хочу, но, ничего не зная наверняка, предполагать, что я стремлюсь к необязательным легким отношениям, в которых ей чудилось нечто смутно-восхитительное, чреватое неизбежными сюрпризами, то есть романтикой.

На следующей неделе я совсем не старался увидеть Альбертину. Я притворялся, будто предпочитаю Андре. Начинается любовь — и хочется остаться для любимой девушки незнакомцем, которого она могла бы любить, но она вам нужна, причем вы жаждете не столько дотронуться до ее тела, сколько затронуть ее воображение, ее сердце. Вставляете в письмо что-нибудь обидное, чтобы равнодушной особе захотелось вытянуть у вас ласковое слово, и любовь, повинуясь безотказному механизму, с каждым новым ходом всё туже затягивает сеть вашей интриги, в силу которой уже невозможно не любить и невозможно быть любимым. Я назначал Андре свидания на то время, когда другие собирались на какой-нибудь прием; я знал, что Андре с удовольствием им для меня пожертвует — и пожертвовала бы даже с досадой, из порядочности и деликатности, чтобы никому, в том числе и ей самой, не пришло в голову, что она придает значение более или менее светским забавам. Словом, я заботился о том, чтобы каждый вечер иметь ее в своем распоряжении, желая не столько вызвать в Альбертине ревность, сколько придать себе в ее глазах больше обаяния или по крайней мере не упасть в ее мнении, если покажу, что люблю не Андре, а ее. Андре я об этом тоже не говорил, опасаясь, что она передаст мои слова Альбертине. При Андре я упоминал об Альбертине с холодком — и, возможно, мне хуже удавалось обмануть ее этой хитростью, чем ей меня своей притворной доверчивостью. Она делала вид, будто верит, что я к Альбертине равнодушен, и мечтает как можно больше сблизить нас с ней. Хотя, скорее всего, она и в равнодушие не верила, и сближения не желала. Я рассказывал ей, как мало мне дела до ее подруги, а сам думал только об одном: как бы завязать отношения с г-жой Бонтан, приехавшей провести несколько дней в окрестностях Бальбека; Альбертина собиралась на три дня к ней в гости. Разумеется, я не проговорился о своем желании Андре и, рассуждая с ней о родных Альбертины, напускал на себя самый рассеянный вид. В ответах Андре не проскальзывало ни тени сомнения в моей искренности. Так почему же в один из дней у нее вырвалось: «Я как раз видела тетку Альбертины»? Она, конечно, не сказала: «Я догадалась по вашим словам, оброненным будто случайно, что вы только и думаете, как бы завязать знакомство с теткой Альбертины». Но выражение «как раз» явно указывало, что есть у Альбертины такая мысль, но она сочла более вежливым оставить ее при себе. Оно было из той же компании, что определенные взгляды и жесты, которые сознание собеседника не воспринимает логически, рационально, однако их истинное значение прекрасно до него доходит: так человеческая речь преображается внутри телефона в электричество, а потом снова становится речью, которую можно услышать. Чтобы изгнать из памяти Андре мысль о том, что меня интересует г-жа Бонтан, я стал упоминать о ней не только рассеянно, но и недоброжелательно; я стал говорить, что повидал на своем веку подобных дур и надеюсь, что больше со мной такого не случится. На самом-то деле я, наоборот, всячески искал с ней встречи.

Я пытался уговорить Эльстира, никому в этом, конечно, не признаваясь, чтобы он рассказал ей обо мне и нас свел. Он обещал нас познакомить, хоть и удивлялся, зачем мне это знакомство, потому что по его мнению она была ничтожеством, интриганкой, корыстной и скучной особой. Я рассудил, что если я встречусь с г-жой Бонтан, Андре рано или поздно об этом узнает, так что лучше ее заранее предупредить. «Кто чего боится, то с тем и случится, — сказал я ей. — Меньше всего на свете мне хотелось встретиться с госпожой Бонтан, но ничего не поделаешь: Эльстир собирается пригласить ее и меня». — «Ни минуты не сомневалась, что так оно и будет», — горестно воскликнула Андре, устремив в какую-то невидимую точку в пространстве расширившиеся и искаженные горем глаза. Едва ли эти слова внятно передавали ее мысль: «Я прекрасно знаю, что вы любите Альбертину и из кожи вон лезете, чтобы сблизиться с ее семьей». Но они, эти слова, были бесформенными и необязательными осколками той самой мысли, которую я задел — и она взорвалась вопреки воле самой Андре. И точно так же как выраженьице «как раз», эти слова получали смысл только на уровне интерпретации: это были именно такие слова, которые (в отличие от прямых утверждений) внушают нам или уважение к собеседнику, или недоверие, или ссорят с ним.

Андре думала, что я любил Альбертину, именно потому она и не поверила, что семья Альбертины меня не интересует. И вероятно, ее это задевало.

На моих свиданиях с ее подругой она обычно бывала третьей. Но бывало, что мне предстояло увидеть только Альбертину, я лихорадочно ждал этих дней, хотя они никогда ни к чему не приводили; всякий раз это оказывался не тот главный день, о котором я думал, и я тут же доверял его роль следующему такому дню, но и следующий не справлялся с этой ролью; так рушились, один за другим, эти валы, и вслед за одним тут же вырастал другой.

Примерно через месяц после того, как мы играли в хорька, кто-то сказал, что завтра утром Альбертина уезжает на двое суток к г-же Бонтан; поезд у нее очень рано, поэтому она переночует в Гранд-отеле, а оттуда, не беспокоя подруг, у которых живет, доедет до вокзала на омнибусе и сядет в первый утренний поезд. Я заговорил об этом с Андре. «Ну нет, вряд ли, — с недовольным видом отозвалась Андре. — Впрочем, это все равно бы ничем вам не помогло, потому что я уверена, если Альбертина будет одна ночевать в отеле, она не захочет с вами увидеться. Это было бы не по протоколу, — добавила она, употребив полюбившееся ей с недавних пор выражение в смысле „это не принято“. — Образ мыслей Альбертины мне известен, потому я вам это и говорю. Мне-то какая разница, увидитесь вы с ней или нет? Мне все равно».